Игорь Малышев - Дом
— Я стараюсь, у меня не получается ничего, — опустив глаза и вздохнув ответил тот.
— Ты же способный. Ты быстро соображаешь, голова у тебя на месте. В чём же дело?
— Не знаю. Мама, а, может, я всё-таки бестолковый?
Мама обняла его, засмеялась.
— Бестолковый никогда так о себе не скажет. Уже отсюда видно, что ты умный мальчик.
Она заглянула Ване в глаза.
— Может, тебе учителя не нравятся?
— Нравятся. И Марья Петровна и те, что в школе.
— Так почему ж тебе эта математика не даётся?
— Не знаю. Но мне почему-то кажется, что меня не тому учат.
— Как это не тому? А чему ж тебя учить надо?
— Так сразу не скажешь…
Он замолчал, не решаясь рассказать о своих желаниях.
— Смелей! — подбодрила маменька.
— Ну, по деревьям, например, лазить.
— Помилуй Бог, ты ж не обезьяна? Зачем тебе по деревьям? — удивилась мат.
— Или нырять я б хотел, чтоб по полчаса под водой сидеть. На лошадях кататься. Грозы не бояться. Знать, когда солнце взойдёт. Ещё огонь без спичек добывать. Следы звериные уметь читать. Видеть, как солнечные пчёлы мёд собирают. Или чтоб я мог водорослями питаться. Или рыбой сырой. Или ещё…
— Ваня, прекрати, мне сейчас дурно станет, — оборвала его мать. — Ты что, индейцем захотел стать? Первобытным человеком? Дикарём?
Ваня печально вздохнул и замолчал.
— В общем так, сын ты мой дорогой, мысли эти варварские из головы выбрось. А то там места для математики не найдётся. Обещаешь?
— Конечно, маменька, — глядя картину с рыцарями, кивнул сын. — А сейчас можно я пойду погуляю.
— Нет. Сначала вы позанимаетесь с Марьей Петровной. Потом можно будет и погулять. И не вздыхай так. Ты не лошадь.
— Мама, а почему лошади вздыхают?
— От сытости.
Глава 11
Фома жульничает. — Ваня тоже жульничает. — В конюшне. — Фома вместо конюшенного. — Всё хорошо! — Конюх получает разнос. — Конюшенный тоже получает разнос. — Ване не спится. — Занесло, так занесло! — Страх. — Полевые человечки. — «Нашёлся!»
Однажды утром Ваня с Фомой, сидя в саду, играли в камушки. День был погожий, на небе ни облачка, и солнце, пробиваясь сквозь листву, бросало на игроков пятнистые трепещущие тени. Игре этой мальчика научил домовой. Правила её оказались очень простыми и Ваня усвоил их мгновенно: нужно было из горстки рассыпанных по земле камушков выбрать один, подбросить его вверх и, пока он летит, взять в руку следующий. После этого подбрасывать приходилось уже два камушка. Побеждал тот, кто мог управиться с большим количеством этих гладких маленьких кругляшей, что Ваня натаскал с берегов Ягодной Рясы. Фома, не любивший проигрывать, горячился и отчаянно жульничал. Он смешил Ваню, строил рожи, мог слегка пощекотать мальчика под рёбрами, чего тот очень боялся. Когда же и это перестало помогать, Фома начал незаметно прихватывать по несколько камушков за раз. Ваня долго терпел, хмурясь всё больше, и, наконец, не сдержавшись, сам пощекотал домового. Тот дёрнулся, рассыпал все камни и возмущённо завопил:
— Ах вот как! Ты что ж это, дух собачий, делать удумал? Жулить? За такое знаешь, что бывает? Вот я сейчас соберу все камушки, да съесть тебя заставлю! Будешь знать.
Фома скакал вокруг мальчика, потрясая кулачками и ужасно ругаясь. Клочковатая борода его стояла торчком, усы распушились, волосы вздыбились. Он стал похож на огромный шарик репейника, растрёпанный и колючий. Раньше Ваню такая картина, возможно, и испугала бы, но сейчас он уже слишком хорошо знал своего дружка, чтобы бояться.
— Вот ты, значит, как, отрыжка свинячья? — верещал Фома. — Да, все вы люди такие. Вам доверять, что собакам мясо стеречь отдать. Всё честными выглядеть хотят, а сами, как хвост лошадиный из стороны в сторону виляют. Я же почти выиграл, а тут ты со своими копытами. Завидно ему стало…
Фома долго ещё кипятился и булькал, как какой-тот невиданный косматый чайник.
Ваня молчал и терпеливо дожидался, пока тот успокоится, зная наперёд, что домового не переспоришь. Последние слова Фомы напомнили ему кое-что, о чём он давно хотел поговорить. Когда гнев домового поутих, Ваня ласковым голоском попросил:
— Фомушка, давайте на конюшню сходим. Так на лошадей посмотреть хочется.
Тот всегда терялся и таял, когда Ваня обращался к нему на «вы», и вскоре, пошевелив усами и поворчав, согласился.
— Ох и хитёр ты, жук. Знаешь, как подмаслиться. Ладно, куницын сын, пойдём, проведаем лошадок.
Друзья потихоньку проскользнули в полуоткрытые ворота конюшни — довольно большого строения с каменными стенами и соломенной крышей. Солома была старая, почерневшая, с торчавшими тут и там клочьями, словно шерсть на больном псе. Папенька давно собирался нанять кого-нибудь, чтобы крышу перестелили, да всё как-то недосуг было. Поверху до половины конюшни были настелены доски, образуя что-то вроде чердака. Там хранили сено на зиму да запасную сбрую.
В конюшне царил полумрак. В столбе света из ворот, словно мошки, плясали золотые пылинки. На балках ворковали и чистили перья голуби. Сладковато пахло свежескошенной травой, навозом и потом. В стойлах, за струганными досками, глухо постукивали копытами лошади. Фыркали, вытягивали морды, выпрашивая у посетителей какое-нибудь лакомство. Ваня знал всех обитателей конюшни. Первой от ворот было стойло Кусая — весёлого молодого жеребца, без меры любящего простор и бешеный галоп. Дальше обитала Красава — вороная тонконогая кобылица с маленькой изящной головкой и длинной гривой. Поговаривали, что в жилах Красавы есть кровь арабских скакунов, равных которым нет в мире. В самом дальнем и тёмном углу конюшни доживал свой век старый мерин Корыто. Уважая почтенный возраст, его уже редко выводили за ворота и он считался чем-то вроде пенсионера. Было ещё два стойла, но они последние несколько лет пустовали.
Имена всех жителей конюшни начинались на «К». Так повелось исстари и традицию эту блюли свято. Ванин прадед попробовал было назвать одного резвого жеребчика Огнём, но как-то зимой в метель и прадед, и конь свалились с моста в глубокий овраг, сильно разбились и замёрзли. С тех пор уже никто не рисковал называть лошадей как вздумается. Порядок есть порядок.
— Ах мы олухи, соль забыли, — бормотал Фома. — Я когда на конюшню иду, всегда соль беру. Любят они её.
Домовой ласково потрепал за ухом склонившегося к нему Кусая. Тот, весело блестя большими чёрными, похожими на надкрылки жуков, глазами, потянулся губами к его руке и попытался ухватить за пальцы. Фома едва успел отдёрнуть руку.
— Видал! — радостно закричал он Ване. — Так и норовит вцепиться. Не конь, аспид! Борзый, спасу нет.
Домовой деловито прошёлся вдоль прохода, остановился около стойла Красавы.
— Ей жеребиться пора, — сказал он, озабоченно заглядывая внутрь.
В темноте сверкали слезящиеся от усталости и боли глаза. Лошадь лежала на подстилке из мягкой соломы и шумно дышала, опустив голову к полу, словно прислушивалась к тому, что происходит внутри неё.
— Третий день ожеребиться не может. Мается, смотреть нельзя, слёзы наворачиваются, — голос Фомы дрогнул. — А конюшенный запил! — крикнул он возмущённо. — И конюх ваш, как назло, дурак и бездельник.
Ваня подошёл ближе, присел на корточки перед страдалицей, погладил по гриве. Красава чуть кивнула головой, словно приветствуя мальчика, и снова замерла. Бока её тяжело вздымались, дыхание прорывалось хриплое, нервное. Ваня почувствовал, как в горле у него заплясал какой-то живчик и глазам стало горячо.
— Фома, помоги ей, миленький, — попросил он слабым голосом.
— Как я помогу-то? Я что, конюшенный? — со злостью отрезал тот.
— Фомушка, родненький, ей же больно.
— Больно… — проворчал Фома. — Вижу, что больно. Да ведь боюсь я, не моё это дело. Вдруг что не так…
Домовой обхватил голову руками и заскрипел зубами так, что у Вани побежали по спине колючие мурашки.
— Вот что, иди-ка ты отсюда, — сказал, решившись на что-то, Фома, вытолкал Ваню из стойла и закрыл за ним дверь.
— А что ты делать-то собрался? — спросил мальчик.
— Не твоего ума дело, цыплок.
Ваня прижался лицом к щёли и стал наблюдать.
Домовой несколько раз обошёл замученную, вздрагивающую от каждого шороха Красаву. Потом осторожно припал к раздутому, мокрому от пота животу лошади. Та робко шевельнулась и замерла, доверяясь домовому. Фома долго слушал, затем повернул голову и что-то быстро и ласково зашептал, обращаясь к тому, кто прятался внутри Красавы.
— А жить-то ведь хочется, а? По полю побегать, траву посшибать, с зайцами в догонялки поиграть, в ромашках поваляться? Молока материнского хочется? Солнца? — расслышал Ваня. — Ты уж постарайся, малой. Надо постараться.
