Анатолий Приставкин - Дядя Тумба Магазин

— Ну, а Буратино? — напомнила другая старушка, она не облизывала сладких пальцев; но зато собрала все вкусные крошки от пирога, что ссыпались на салфетку, и отправила их в рот.

— О, это очень увлекательная история, — начал дядя Тумба. — Кот Базилио и Лиса Алиса пожалели бедного деревянного человечка и даже ныряли в грязный пруд, чтобы помочь достать ему золотой ключик! А Карабас Барабас так подружился с Мальвиной, что…

Тут я прервал свое слушанье, потому что дома меня ждали дела. Да и сказки эти я слышал от дяди Тумбы так часто, что запамятовал, а каковы они были на самом деле, и так ли красиво, как у него заканчивались. Я их помнил по дяде Тумбе, и до сих пор уверен, что они совсем не страшные, и поэтому я их с удовольствием буду слушать еще.

И с вами я тоже прощаюсь, но сохраняю надежду, что вы когда-нибудь сами заглянете в наш небольшой городок, его нетрудно найти на карте, чтобы увидеть лично дядю Тумбу, и побеседовать с ним о чем-либо из того, что вас сейчас занимает. Он будет вам очень рад, я знаю это точно.

Только не забудьте, пожалуйста: на карте, на любой, какая у вас будет, его дом обозначен розовым кустом.

ИСПУГ В ВЕЧЕРНИЙ ЧАС

ТАК назвал это странное чувство мой немецкий друг, переводчик Томас Решке. Случилось, я встречал свою семью, то есть жену и ребенка, в Берлине на станции Фридрихштрассе, а поезд пришел чуть раньше, или, быть может, мы с Томасом приехали чуть позже… Но мы увидели отходящий вагон, моих в окне, и мы погнались на машине за этим поездом до центрального вокзала, и Томас Решке гнал свой автомобиль, выжимая скорость до ста сорока километров, и повторял с досадой: «Испуг в вечерний час… Вот это как называется!»

А ровно за год до этого, во время известных событий, когда омоновцы захватили Вильнюсский телецентр и собирались сделать это в Риге и возникли баррикады… Вот тогда я и выступил по рижскому телевидению, обращаясь к нашим солдатам и умоляя не проливать человеческую кровь! Жили мы в том самом Доме творчества, в котором прежде во все времена так хорошо работалось. Из-за всех страшных событий днем я уходил на баррикады, а ночью громоздил стол и стулья к дверям номера, потому что в письмах и по телефону угрожали моей семье, и я опасался за жизнь ребенка.

В доме, как выяснилось потом, находился штаб Интерфронта: местные райкомовцы, боевики, гебешники и нечто похожее на «Память». Если бы я знал о таком опасном соседстве, я бы, конечно, уехал, но я не знал, и думаю, что никто не знал, хотя многие тогда от нас отвернулись, с нами, со мной лично, было опасно общаться.

Кровь все-таки пролилась тогда на улицах Риги. Помню, числа двадцать пятого или двадцать шестого мы пошли в местную голубого кирпича православную церковку святого Владимира и поставили свечки «за упокой» убиенных. Когда вернулись, обнаружили, что сказок моих, тех, что я сочинил за эту зиму работы в Доме творчества, впервые в жизни сочинил для маленькой дочки Маши, уже нет, их стерли со всех трех дискет, я работал тогда на компьютере.

Три чудом сохранившиеся странички, как осколки драгоценной посуды, позволяющие утвердиться в мысли: сказки и впрямь были. И это все, что от них осталось. Я тогда заболел, как же не заболеть! А зарубцевавшаяся рана мучила меня эти годы, и я сотню раз прокручивал про себя вопрос, который никого уже не касался, кроме меня: должен ли я был рисковать сказками ради всего остального?

Баррикад нет, но и сказок моих тоже нет. Что же было истиннее — сказки, которые развлекали бы не только мою дочь, но и других детишек, или та борьба за свободу, свободу тех же, скажем так, детишек, в данном случае в Латвии, хотя понятно и так: свобода есть свобода, где бы она ни была, И не проклял бы я себя и свои сказки, пролейся в те дни чья-то еще кровь?!

Помню, что эти сказки, как только я их начал сочинять, я читал дочке, а потом ее подружкам, а потом дети стали приводить своих родителей, так что в конце я имел по вечерам благодарных слушателей, и сам получал радость от того, что эту радость получали они.

Уже в Москве я обзвонил некоторых из моих взрослых слушателей, я просил вспомнить, может, в памяти сохранилось что-нибудь из моих сказок, деталь, образ, какая-то мелочь… Но это была жалкая попытка спасти то, что спасти нельзя. И все, кому я звонил, отвечали, что они помнят, но помнят как бы в общем, но… Конкретно они рассказать мне ничего не смогли.

Да я и сам понимал, что такие звонки — акт отчаяния, ну можно ли запомнить сказки, которые возникли в счастливый год общения с маленькой дочуркой, как фантазия ума и души! Как результат некоего прорыва в иные миры, которых прежде не знал и никогда уже не узнаю.

А со сказками далее вышло вот что. Зашел ко мне летом девяносто третьего года мой бывший студент по семинару в Литературном институте Виктор Калитвянский, человек одаренный и даже ученый, выяснилось, что он руководит какой-то лабораторией в Обнинске. «Дайте мне ваши дискеты», — попросил и уехал. А когда я вернулся из дальней командировки, обнаружил конвертик с дискетами, которые он вернул, а на конвертике стояло одно лишь слово: «Восстановлено».

Так они и родились вторично — эти сказки.

Помню, я бросился в кабинет, заложил дискету в компьютер и увидел их снова, все до одной строчки… Все, все они были, возникнув из ничего, из космоса, и я, как дурачок, сидел и плакал над ними, не веря, что рукописи и впрямь не горят. Я уже знал, что они все-таки горят.

Хотя бывает и это: «испуг в вечерний час». Который, в общем-то, как говорят, проходит.

Только рубцы на сердце. Да еще страх, вечный страх — снова потерять.