Сергей Черепанов - Озеро синих гагар
Двинул он плечами, поднатужился, — порвать бы путы! Не то злодей бок прободает рогами. Раз, два взял — не берет! Из конопли веревки скручены, хитрыми узлами завязаны.
— Ой, наживешь-таки себе худа, Флегонт! — опять предупредил Андрей Кондратьич, — сполна за меня ответишь, коли жив не останусь!
Замемекала козлиная образина, прицелилась, было, прямо в грудь ударить, но ведь известно: козел хоть и любит в чужом огороде капусту глодать, все же оглядывается.
Вот и надумал Флегонт за собой следы скрыть. Как раз рядом с еланкой между берез муравьи городище построили. Переволок он Андрея Кондратьича туда, поверх муравьиного городища положил. И так-то это ему пришлось по уму, даже от радости подпрыгнул вверх. Уж чего проще: на съедение отдать! Все останется шито-крыто.
И убежал.
Чует Андрей Кондратьич, муравьи к нему под рубаху поползли. Ну, думает, до утра не дождаться, красной зорьки не повидать. Кому-то иному придется перемер земель доводить до конца.
Поворочался еще на боку, попытался встать и задел головой что-то мягкое, как варежка. Замельтешили на березах светлячки, колокольчики полевые на елани зазвенели, огнецветы заполыхали.
Посмотрел Андрей Кондратьич ближе — вовсе это не варежка, больше похожа на ремезово гнездышко или на пестерюшку с крышечкой. Только пестерюшка не простая, не из лыка, не из краснотала плетеная, а из конского волоса выткана и на ветку привешена. Открылась на пестерюшке крышечка, а там вроде спаленка, вокруг пухом выложена, и сидит на том же пуху девчушка, сладко-спросонья позевывает.
— Это ты, — спрашивает, — дядя Андрей, меня потревожил?
— А ненароком я, — отвечает Андрей Кондратьич, — в темноте-то было незнатко, ночь ведь, а тут меня мураши шибко кусают. Хотел веревки порвать.
— Кыш вы, мураши! — прикрикнула девчушка из пестерюшки. — Не смейте человека трогать! Соберитесь-ко все вместе, зубами путы перегрызите, а ты, дядя Андрей, уж сделай милость, поправь им городище, где придавил.
Размял руки-ноги Андрей Кондратьич, пособил муравьишкам и рассказал, как и почему тут оказался.
Девчушка из пестерюшки-то по серебряной лесенке спустилась, встала на пенек, фонарик подняла.
— Ладно, дядя Андрей, ты поутру свое дело продолжай, а уж я сама с Флегонтом управлюсь. От него здесь житья не стало. Ягодка-клубника для людей растет, травы-то медовые для пчел цветут, а он все подряд косит на сено скоту. Не то погляди, сколь тут в лесу пеньков! Это он же белые березы на дрова перевел, а дрова продал и деньги в кошель припрятал. От нужды, что ли?
— Небось, ты грозишься только? — полюбопытствовал Андрей Кондратьич. — Он, поди-ко, даже ухом не поведет. Мала ты шибко…
— А ты про Василису-травяницу слыхал?
И вместо девчушки-то из пестерюшки на пеньке вдруг старуха оказалась, та, что как-то в деревне была и квасу у Флегонта просила.
— За любое добро я добром же плачу, а за зло — наказанием. Чего Флегонт заслужил, то и получит. Вот завтра утром подойдет к своему двору, а двор не узнает. Станет потом из деревни в деревню ходить свой двор искать, как козел бездомный. Это и будет ему от меня наказание за то, что природу портит и что тебя, трудового мужика, хотел загубить.
— Ты, конечно, можешь поступать, как хочешь, — молвил Андрей Кондратьич, — а нам он, Флегонт-то, теперич не страшен. Мы сами хозяевами стали. Для самих себя будем стараться. Вот бы только поскорее перемер земли кончить.
— Ишь ты-ы! — даже изумилась Василиса-травяница. — Значит, все вы мужики к правильной жизни пришли?
— Советская власть нас к этой жизни-то привела и двери в нее открыла. Земля теперич нам навечно отдана. Все пашни, леса и покосы. А мне вот от общества почет оказан: велено землю поделить! Чтобы ни одна семья без надела не осталась.
— Ишь ты! — опять сказала Василиса-травяница. — А я тут у себя в спаленке всю-то зиму проспала, слыхом ничего не слыхала, какие у вас перемены вышли. Ну, а коли так, то ждите нынче большого урожая. Уж я постараюсь. И травы вам выращу и хлеба подыму.
— За то спасибо тебе, — отбил ей поклон Андрей Кондратьич. — Мужики и бабы тоже нынче в охотку робить-то будут. Во всю силу. А силы у нас, у мужиков, много. Так что, твой труд зазря в поле не пропадет.
— А меряешь-то ты землю чем?
— Да из палок печатную сажень изготовил, — три аршина и три вершка.
— Этак ты долго ходить будешь. Не успеешь до начала сева. К тому же, как тебе от народа сказано?
— Без обид поделить.
— То-то же, без обид. Это не просто. Ну, да ладно, может, и тебе я чем-нибудь помогу…
Подвела она Андрея Кондратьича к старой осине, которая поодаль от еланки стояла, и по корью палочкой постучала.
— Вот у нее, у осины-то, под корнями сажень-самоходка лежит. Ежели сумеешь достать, свой долг перед народом с лихвой исполнишь. С ней, с саженью-самоходкой, все поля в один день перемеряешь, а там, где ты с ней пройдешь, не останется на пашнях ни суглинков, ни беликов, ни орешников, только чернозем богатимый. Значит, для всех, кому от Советской власти наделы положены, никаких обид не случится.
Примерился Андрей Кондратьич: велика осина, могуча, развесиста. А корни коряжистые.
— Ладно, завтра поутру принесу сюда лопату и топор, откопаю сажень-самоходку.
— Утром-то нельзя, — сказала Василиса-травяница. — Надо сажень-самоходку взять, пока осина спит.
— Э, да чего это я, без лопаты поди-ко не справлюсь! — рассердился сам на себя Андрей Кондратьич. — Есть ли на свете такое, чего бы я осилить не мог. Ну-ко!..
Обхватил осину обеими руками, рванул, сколь было мочи, и выдрал напрочь. Опрокинулось дерево, затрещали и оборвались корни. А из-под них белый камень обнажился. И тут, на камне, сажень-самоходка. Взял ее Андрей Кондратьич, повертел в руках, — как перышко легкая, а из чего сделана, не понять.
Тем временем Василиса-травяница опять девушкой обернулась и в пестерюшке укрылась.
Снова в лесу стало темно, глухо. Поглядел Андрей Кондратьич, а костер-то у него уже совсем потух, и сквозь вершины лесин заря начала пробиваться. Он уж было подумал, уснул-де, наверно, крепко, и приснился ему такой чудной сон. Но, однако, вот обрывки веревок валяются, которые мураши перегрызли, а вот и сажень-самоходка тут рядом лежит, как перышко легкая.
Вскоре развиднелось, талые воды с угорка зажурчали. Налетел с полуденной стороны теплый ветер-ярило, от вёшны посыльный.
Еще мало времени погодя вернулись с ночевки мужики и начали Андрею Кондратьичу рассказывать, что Флегонт по деревне бегает, никак своего двора не может найти, что учитель приехал всех мужиков грамоте обучать, а от ревкома вышло решение до начала сева везде на протоках мосты поставить, и чтобы Андрей Кондратьич поскорее с перемером земли управился, потому как надо бревна заготовлять, да школу и избу-читальню строить.
— И с тобой чего-то сделалось, дядя Андрей, — сказала ему Татьяна Череда.
— Вроде ничего.
— Нет, помолодел ты, кажись, на много годов.
— Не помолодел, но душой взыграл, — исправил Андрей Кондратьич. — Жить стало не скушно. Добро стало жить. Себя по пустякам тратить не надо. Вот еще вечор лишь думы да мечтания были. А сегодня уж и вправду так.
Потом взял сажень-самоходку, приставил ее к ноге, крикнул мужикам:
— Айдате, пошли! Новой саженью для новой жизни землю отмеривать!
Вот таким-то и остался он в моей памяти.
Типун-трава
Вот ведь, совсем забыл, как ту баушку по имени звали. Только прозвище помню — Рябушка. Рябенькая она была. Веснушчатая. Идет, бывало, с поля, на палочку опирается, а у самой на загорбке мешок с травами. Это она целый день ползала там, на лугах-то да на еланях, и травы по листику, по цветочку, по корешку набирала. Я как-то спрашивал ее: «Для чего ты запасаешься ими? Уж не знахарка ли ты?» Ну, она поглядела на меня этак не шибко добро, а все-таки не обиделась. «Я, — говорит, — никакая не знахарка, сама никого от болезней не пользую, а просто кому чего надо, то и даю. Даже из городу ко мне нарочито ездят люди, травы берут. Хоть и неученая и дальше деревни никуда не бывала, однако знаю, где нужную травку найти и к чему ее приспособить». Тут и показала она мне их большой пучок. «Вот, — говорит, — травы, коли сердце болит: наперстянка и горицвет, да багульник, боярышник и желтушник. А вот от живота: очиток, и льнянка, и вьюнок. От кашля: алтейка и душица, да первоцвет, мать-и-мачеха. Но пуще всего ищу я типун-траву!» Мне даже смешно стало: «Это что же, трава такая — типун? К чему она? Уж не от нее ли типун на языке бывает?» Баушка лишь головой покачала: «Экой ты! Небось, про такую траву никогда не слыхал? А знать-то про нее надо, и ежели где она повстречается, выдрать и сничтожить. Я вот хожу по полям-то, свое дело сполняю, да всюду смотрю: не появился ли где-нибудь «волчий глаз»? Это я так ее цветки называю, они по ночам злым зеленым огнем горят».
