Территория Холода - Наталия Ивановна Московских
Его слова режут меня без ножа, и ухожу я с ощущением еще большей дырки в груди, чем была.
Глава 43. Выпускной
СПАСАТЕЛЬ
Путь до столовой оказывается моей красной ковровой дорожкой: все, кто хоть немного меня знает, почему-то расступаются передо мной и перешептываются, как при появлении звезды. Не так я представлял себе выпускной, если вообще хоть как-то представлял его.
О чем, интересно, шепчутся обитатели интерната? Про меня, что, ходят слухи? Пожалуй, раньше меня бы это взволновало, а сейчас я не чувствую ничего, кроме снисходительности и фоновой усталости, гнездящейся где-то за пределами тела. А я и не думал, что можно так кардинально измениться за какие-то несколько дней!
Прохожу в старый домишко, вдыхая приятные ароматы местной кухни. Это запах дешевой столовой, старой посуды, горячей еды, конвейерного, не очень одухотворенного процесса готовки, ученического нетерпения и легкой дымки безопасности. Школьники любят столовую. Даже если в ней случается нечто неприятное, они почему-то продолжают слепо доверять ей и спешить сюда сломя голову. Если я запомню это место, то, наверное, тоже буду по нему скучать и испытывать странные приступы нежности. Сейчас я в этом не сомневаюсь.
Без труда нахожу стол Старшей, но он пустует. За столом, где пристроилась сорок седьмая, ее тоже нет.
Меня окрикивают с разных сторон и зовут подсесть. Кто-то даже встает и собирается зафрахтовать меня силой. Неопределенно машу рукой и покидаю столовую. Не хочу сидеть с друзьями, от которых и без того тяжело отвыкать. Не хватало еще смотреть им в глаза и слышать, как собственное сердце плачет осколками.
Нужно найти Старшую, и есть только одно место, где она сейчас может быть.
***
Наша поляна распахивает мне порывистые ветреные объятья, когда я приближаюсь и замечаю сгорбленную фигуру в сером балахоне и потертых джинсах, сидящую на старом бревне.
– Я думал, ты перестанешь сюда приходить, – говорю, не здороваясь.
Старшая поднимает глаза, и я вижу на ее лице выражение, с которым уже несколько дней хожу сам. Наши души выглядят как больные старые животные, которые все никак не умрут, и их состояние проглядывает через человечьи маски.
– Почему? – хрипло спрашивает Старшая.
– Потому что сюда мог прийти и я. Это ведь наше место.
– Я нашла его задолго до того, как ты появился здесь, – отмахивается она. По отдельным ноткам ее безразличия я слышу, как ей сейчас больно.
– Тем больше ты должна на меня злиться за то, что отобрал его у тебя. Ведь я это сделал. Но ты не злишься, а значит, встречи ты хотела. – Подхожу и нависаю над ней с вымученной добродушной улыбкой. – И я хотел. Просто никто из нас, деланных смельчаков, на нее не решился.
Старшая не меняет позы, но почему-то начинает казаться еще меньше и хрупче, чем прежде. Меня тянет обнять ее, но я не лезу – не уверен, что мне уже мысленно дали добро.
– Я много думал над тем, что ты сказала, – киваю, давая понять, что не намерен долго ходить вокруг да около. – И, знаешь, у меня нет гарантий, которых тебе хотелось.
Старшая нарочито презрительно поджимает губы. Ей обидно, но она не хочет этого демонстрировать и утешает себя фразой «Я была права». Она произносит ее про себя так явно, что я почти вижу бегущую строку у нее на лбу.
– Чего и следовало ожидать, – тихо говорит она.
– У меня есть даже меньше, чем у тебя, – продолжаю, качая головой. – У меня нет воспоминаний. Вся моя настоящая жизнь – кот в мешке, о которой я знаю, только что курю и что у меня, скорее всего, нет правой ноги.
Старшая перестает казаться маленькой и снова превращается в затравленного хищного зверя. Ее поза говорит о том, что она готова на меня кинуться.
– Я тебя сейчас пожалеть должна? – ядовито шипит она.
– Зачем? – качаю головой. – Ты слишком занята тем, чтобы жалеть себя.
Она с вернувшейся к ней резкостью вскакивает с бревна и становится передо мной, заглядывает прямо в глаза.
– Пошел ты! Если возомнил, что знаешь меня, ты еще больший дурак, чем кажешься!
– Так проще, – не обращаю на нее внимания. – Оставаться здесь проще. Не сталкиваться с тем, что тебя ждет там, в реальном мире. Считать, что это место – такое же настоящее, как твоя прошлая жизнь. Можно ведь просто закрывать глаза на то, что большая часть происходящего здесь – декорация. Можно не думать о тех, кто тебя ждет и регулярно спрашивает докторов о твоем состоянии. А упиваться виной матери – это вообще отдельное удовольствие! Можно еще периодически включать радио из трещин в стенах, чтобы послушать ее исповеди, так впечатления будут медленнее стираться.
Старшая начинает дрожать, в глубине ее глаз загораются два уголька злости, на которых шипят и испаряются слезы.
– Заткнись, – качает головой она.
– А каково в какой-то момент будет включить это радио и услышать тишину? – Я и не думаю щадить ее иллюзии. – Каково в какой-то момент будет понять, что твое существование здесь – оно ни для чего? Кем ты можешь тут стать? Максимум, вторым Майором, когда от аппаратов отключат его. Если только тебя не решат отключить раньше. Может, твоя мать в какой-то момент решит, что ей проще пережить смерть дочери, чем вечно ждать ее возвращения.
– Замолчи! – вскрикивает Старшая.
– Ты же знаешь, что это когда-нибудь произойдет! – кричу в ответ. – И меня, и тебя, и его обязательно отключат от аппаратов, если мы не будем приходить в себя! Могут пройти годы, да, но это произойдет. Когда у твоих родных не останется средств на поддержание твоей жизни или с ними самими что-то случится, решать будут те, кому на тебя плевать! Консилиум докторов или кто-то в этом роде. В какой-то момент Холод просто возникнет за твоей спиной, коснется твоего плеча, и ты исчезнешь! Такого конца своей истории ты хочешь?
Старшая закрывает лицо руками, сгибается и страдальчески стонет.
– Я тебя ненавижу! Сволочь! – прорывается сквозь ладони. – Почему ты не можешь просто заткнуться?!
– Я тебя люблю, поэтому и говорю все это.
Старшая отнимает руки от раскрасневшегося лица, по щекам бегут ручейки слез.
– Жестокая у тебя любовь. – Ее голос дрожит, и я больше читаю по губам,
