Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам
А я вел своих юных спутников по этому страшному месту, где война кончилась и продолжалась, просто смерть надела шапку-невидимку. Вел их, как когда-то Вергилий вел Данте по всем девяти кругам ада. Но мои дорогие Пьеро и Арлекин еще до конца не понимали всей сути происходящего, хотя тень без человека обескуражила их.
— Вам не страшно? — спросил я своих спутников.
— Когда на лице маска, не так страшно. Все-таки Театр, — буркнул Пьеро.
Удары колокола медленно плыли над городом, как черные птицы, на тяжелых крыльях. Колокол предупреждал людей.
И вдруг я оглянулся и вздрогнул: вместо масок на лицах моих спутников появились противогазы — уродливые резиновые маски войны, с глазницами, круглыми, как маленькие иллюминаторы. Только на безжизненной резине были грубо начертаны рот с опущенными уголками и улыбка, похожая на гримасу.
От моих спутников повеяло каким-то отчуждением.
И вот тогда в нашей мистерии появилась Сасаки Садако.
Мой Театр! Кто я в нем? Автор? Режиссер? Художник? Артист? Или все в одном лице? Автор напишет пьесу — и свободен! Режиссер поставит спектакль и уйдет за кулисы. Художник размалюет свои огромные холсты и примется за новые. Актер наденет маску и на несколько часов станет действующим лицом. Только на несколько часов!
А я? Я вечно пишу свою пьесу, вечно рисую к ней декорации, ставлю спектакль и никогда не ухожу со сцены своего театра. И не уйду до тех пор, пока со скрежетом и скрипом не опустится железный занавес… Раз и навсегда.
Но железный занавес не опущен — жизнь продолжается, в Театре идет спектакль. На сцене — Сасаки Садако, девочка, которую догнала война и приговорила к смерти. Ведь война всегда приговаривает к смерти. Война сама есть смерть. Сасаки вступает на сцену медленно и бесшумно. Она в белом платье. В белых носочках. В руке веточка цветущей сакуры. Колокол звучит в такт ее шагам все тише — Бом! Бом! Бом! И замирает. И Тень вечная Тень — исчезает, так и не дождавшись своего хозяина.
— Кто вы? — спрашивает Сасаки. — Вы похожи на войну.
— Мы?! — в один голос восклицают Пьеро и Арлекин и тут только обнаруживают, что на их лицах вместо театральных масок — противогазные, резиновые маски.
— Не обращай внимания! — говорит Арлекин. — Войны давно нет. Все в порядке.
— Война есть, — отвечает девочка, — во мне всегда есть война. Она в моей крови. Радиация.
— Хочешь, мы дадим тебе нашу кровь, — предлагает Пьеро. — Сколько хочешь! Нам не жалко!
— Не поможет мне ваша кровь. Вам лучше держаться подальше.
— Мы не боимся! — за двоих отвечает Арлекин.
Ах, мои милые спутники, они ничего не боятся — не научились бояться. У них нет опыта страха. Они могут бояться всяких пустяков, а серьезного не боятся. Я когда-то сам был на войне бесстрашным, но только первые дни, до первой крови.
Сасаки устало опускается на циновку и забывается. Вернее, она из одного мира переходит в другой. В этом ее другом мире все неодушевленное оживает и обретает дар речи. Маленькое изображение Будды смотрит на девочку узкими глазами и говорит:
Я поджал свои ноги из бронзы.Я сижу пред тобой в позе бонзы.И девочка отзывается, отвечает ему:Ты такой добродушный и круглый,Стань на время, пожалуйста, куклой.Мне ведь не с кем играть — только с Буддою,Я тебя в одеяло закутаю.Но Будда качает бронзовой головой:Я бы рад поиграть с тобой, деточка,Но надломлена хрупкая веточка.И теперь даже БуддаНе способен на чудо.
Будда умолк, снова превратился в бронзовую статуэтку. Мистерия продолжается. Заговорила Циновка.
Я — Циновка,Меня не приносят в хоромы,Я с полей,Я из рисовой нежной соломы.И когда ты замерзнешь,Тебя я согрею.А когда ты пылаешьПрохладой повею.
Один за другим оживают предметы в доме Сасаки. И это уже не мой, это — ее Театр. В нем идет свой спектакль, а мы — зрители. Противогазы на лицах моих спутников снова стали обыкновенными театральными масками.
Вслед за Циновкой ожила подушка.
Я — Подушка.Я твоя подружка,Положи ты меня под ушко.И от вороха перьев и пухаШорох крылДолетает до слуха.Это ночью, когда тебе долго не спится.К изголовью слетаются белые птицы.
Потом в руках Сасаки появились две палочки-хаси, похожие на барабанные, и чашечка риса.
Чашечка риса ожила, заговорила:
Я Чашечка Риса на детской ладони,Дитя надо мною склонилось в поклоне.Я только с огня, и не кажется странным,Что пар надо мной, как дымок над вулканом,Но в чашке не рис благодатный как будто,А каждое зернышко — это минута.И вот уже риса немного осталось:Щепотка на донышке, самая малость.И я в естестве невесомомНа детской ладони взлетаю над домом.Я в небе уже. Я в заоблачной выси.И тут уже дело, конечно, не в рисе.
Мой Театр! То, что в нем происходит, может показаться фантазией. Оживают предметы, превращаются в живые образы. И нас это удивляет. Мы слишком привыкли к молчанию природы. Но окружающий нас мир не может молчать бесконечно. Каждой травинке, каждому деревцу, каждому зернышку риса есть что сказать. Довольно царствовать, человек! Ты сам — часть природы, не больше. Нельзя дожидаться, пока Природа нас свергнет. Ведь Природа — самая добрая субстанция в мире — вдруг не выдержит — восстанет, отомстит. Только беда в том, что виноваты перед ней одни люди, а месть падает на головы других. Почему за страшную войну Природа мстит девочке, родившейся через много лет после войны? Чем она перед тобой виновата, Природа? Где справедливость?
Последнее время Сасаки стала странно приближаться к Природе. Она научилась понимать язык деревьев, рек, долин. Самые необычайные вещи открывали ей свою душу. Любой предмет, на котором она останавливала взгляд, оживал. Она понимала его язык. И все окружающее приобрело иной смысл — девочка почувствовала себя частицей Природы, такой же, как вода, ветер, хлеб. Она не уходила из жизни — рожденная Природой, она как бы возвращалась в отчий дом — к Природе.
А Пьеро и Арлекин наблюдали за происходящим с удивлением и бессилием. В них шла какая-то невидимая за масками работа. Менялись их представления — они как бы попали на новый неведомый этаж жизни. Забыв о своих личинах, они постигали сложность и красоту человеческого духа. Бог красоты был где-то близко, слышался храп его загнанных коней, а порой нежно звучали струны его кифары. По воле моих спутников он сорвался с места и, понукая коней, спешил спасать мир. Спасет ли он Сасаки?
Пьеро и Арлекин растеряны — не могут постичь происходящее. В их воображении родятся странные образы. Они возникли не сами — перешли к ним от Сасаки. Ведь дети обладают удивительным свойством понимать друг друга, не зная языка. У них другой язык общения, близкий к Природе. Дети вообще, в отличие от взрослых, не до конца утратили свою связь с матерью-Природой.
Нам же некогда думать о Природе. Мы не научились жалеть деревья и оплакивать увядшие цветы, проходим мимо обыкновенного фикуса и не слышим, как он просит пить. Он просит молча. Он шлет сигналы твоему сердцу. А сердце глухо, не принимает сигналы.
Я спрашиваю своих спутников:
— Вы никогда не слышали, как на свою судьбу жалуются реки?
Они пожимают плечами.
А Сасаки приподнимается на локте, настораживается и слышит:
Я — Река.Я пою вас, белье вам стираю,А теперь умираю.Ухожу, убываю за ярусом ярус.Машет белым платочкомПоследний мой парус.Я — Река.Мои струи как струны.Утекают старинные руны.Где ты, музыка жизни и детства?Умирает река и не будет наследства.Я кончаюсь,Как тонкая струйка из крана.И на месте реки будет черная рана.Забинтует зима ее ласковым снегом.О, не дай умереть мне!О, будь человеком!
— Вы ничего не слышите? — отчаянно спрашиваю я своих спутников.
Пожимают плечами.
Бывают случаи, что в моем Театре многое приходится объяснять не только публике, но и самим артистам. Но пока не поймут артисты, не поймет публика. Я пригласил вас не только для того, чтобы хмуриться и улыбаться, мои дорогие "артисты драмкружка, освистанные школой". Я знаю, за что вас освистали — для сегодняшнего зрителя слишком мало однозначных масок, они хотят большего! Вы, конечно, можете снять свои маски, но что останется? Готовы ли вы к глубоким мыслям и сложным переживаниям?
Я пригласил вас, чтобы вы научились слушать голос хлеба, деревьев, рек.
Сасаки научилась. Слишком поздно, но научилась. Она со всей ясностью почувствовала себя частицей Природы.
