Борис Раевский - У нас на дворе (рассказы)
- А чем плохой метод? - говорит Мих-Мих и бородку щиплет. - Как видите, действенный. А это самое главное. И носит этот метод, я бы сказал, общественный характер.
Тут прораб совсем разорался, заявил, что он будет жаловаться в райком и еще куда-то, но Мих-Мих повернулся и ушел.
А перед уходом украдкой подмигнул Тимке. В самом деле подмигнул! Чуть-чуть. Краешком глаза. Или это мне только показалось? Вообще-то не такой человек наш директор, чтобы ученику подмигивать.
Ну, ушел директор, прораб у себя в "крепости" скрылся, а тут машины стали подкатывать - с раствором, с какими-то бочками, с песком. Все грузовики до единого мы завернули и в объезд пустили. Шоферы уж не очень-то и сопротивлялись.
До самого конца рабочего дня мы дежурили.
Уже в сумерках идем мы с Тимкой домой, а я говорю:
- Как бы он в самом деле в райком не наябедничал? Помнишь, Витька Горышин говорил: политический скандал...
Тимка промолчал. Но я-то видел, что и он встревожен. Когда уже подошли к дому, он сказал:
- А все-таки мы его допечем. Из принципа!..
Назавтра после школы мы опять взяли плакат и пошагали на стройку.
Пришли и остановились удивленные. Наш "заслон" больше не требовался.
Там, где через сквер меж деревьями шла глубокая колея, теперь был воткнут шест с надписью: "Проезд закрыт". Стрелка показывала, как делать объезд. Досок, сваленных на траве, не было. Не было и кирпичей, и груды строительного мусора. Когда успели все это убрать? Ночью? Или рано утром?
- Интересно, - сказал я Тимке. - Звонил прораб в райком? Или нет?
Тимка пожал плечами.
- А может, все наоборот? - вслух подумал я. - Может, прораба там взгрели? То-то он нынче такой паинька!
Тимка опять пожал плечами.
- А может, не звонил? Сам, так сказать, осознал?
- Во-во! Под давлением общественности! - подмигнул Тимка, и все вокруг заулыбались.
* * *
После этого случая ребята уже не очень-то смеялись над Тимкой, когда он влипал в очередную историю. А когда и посмеивались, обязательно кто-нибудь состроит серьезное лицо и, приставив палец ко лбу, как это делала Валя, скажет:
- А все-таки в Тимофее Горелых есть что-то такое... государственное...
С тех пор его перестали дразнить "курицей" и "историческим ребенком", а часто звали "Государственный Тимка".
ГОВОРЯЩЕЕ ПИСЬМО
Витька никогда не видел своего отца. Он погиб восемнадцатого апреля, за три недели до конца войны. В тот же день, восемнадцатого апреля, родился Витька.
Это необычайное совпадение долгие годы потом мучило мать. Она часто задумывалась над неведомым смыслом жизни; ей казалось, это неспроста: есть какой-то рок, какие-то высшие силы, которые разом забрали у нее мужа и дали, словно бы взамен, сына.
Мальчика она назвала Виктором. Так звали мужа. Виктор - это победа. А он не дожил до победы. Всего каких-то три недели...
От отца осталось лишь несколько мелких вещиц: запонки из рыжих уральских самоцветов, расколотый янтарный мундштук и синий лакированный ящичек с инструментами. В ящичке лежали плоскогубцы, напильники, сверла, паяльник, тут же - мотки проволоки, шурупы, лепешки олова.
Витька часто разглядывал отцовские вещицы. Как ни странно, и сейчас, спустя четырнадцать лет, мундштук все еще хранил слабый запах табака.
Но самое главное - отцовское "говорящее письмо": небольшая, порыжевшая за долгие годы патефонная пластинка. Была она не черная, пластмассовая, а желтая, из тонкого гибкого целлулоида, наклеенного на картон. А в центре пластинки, там, где обычно бывает напечатано: "Вальс... исполняет оркестр под управлением..." - там была наклеена фотография: старинный замок, ночь, луна... И подпись: "Grusse und Kusse von Salzenburg"*.
______________
* Приветы и поцелуи из Зальценбурга (нем.).
Мать хранила отцовское "письмо" на дне бельевого ящика в шкафу. Перед тем как уложить, всегда долго, задумчиво протирала куском старой мягкой фланели и потом заворачивала его в ту же фланель.
Много раз слышал Витька эту пластинку, знал ее наизусть, но ставил на проигрыватель еще и еще...
Он любил слушать ее один, без матери. Осторожно опустит иглу на легкий целлулоидный диск, положит локти на стол, голову - на скрещенные руки, так вот и слушает.
Сперва возникает тихий шорох, потом - два слабых щелчка, будто кто-то ударяет маленьким молоточком. Потом пластинка начинает шипеть, и вдруг сквозь этот шип прорывается глуховатый с хрипотцой мужской голос:
- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга твой муж...
И снова пауза. Вертится диск, покачивается, тихонько поскрипывает. Витька понимает: эти две вступительные фразы отец заранее приготовил. А теперь задумался: что сказать дальше? Вот сейчас отец тихонько кашлянет в кулак (слышится кашель), шумно втянет в себя воздух...
- Беспокоюсь я о тебе, Феня. Как ты там? Береги себя...
В этом месте у матери всегда как-то странно дергалась щека.
Витька понимает: отец тревожится, потому что мать в то время ждала его, Витьку...
- Ты, ясно дело, удивишься, получив эту пластинку, - говорит отец; и Витька слышит улыбку в его голосе. - Понимаешь, тут, в Зальценбурге, ненароком наткнулись мы на заведение, где пишут голоса. Целехонькое! Ну, старшина скомандовал: "Даешь!" - и вот теперь мы всем взводом по очереди говорим звуковые письма.
Дальше отец спрашивал о сестре, интересовался, цел ли его баян. А костюм, ежели туго с финансами, советовал продать.
Говорил он суховато, запинался, покашливал. Но Витька понимал: вокруг люди, все торопятся, тут особо не разговоришься.
Прикрыв глаза, Витька видел и "звуковое заведение", и запыленных усталых солдат в касках, с автоматами на груди.
Среди них - отец. Но почему-то в косоворотке, с челкой на лбу. Таким застыл на старой фотокарточке брат отца, тоже погибший. А мать говорила, что братья "как две капли"... Много раз мысленно старался Витька надеть на отца, как положено, солдатскую гимнастерку, повесить автомат на грудь - никак не получалось.
Прослушав пластинку, Витька осторожно клал ее на самое дно ящика. И мать никогда не знала, трогал он ее нынче или нет. А то заругалась бы: еще сломает...
...В тот день, о котором пойдет рассказ, у Витьки все не клеилось. Ни с того ни с сего схватил двойку по физике: просто перепутал условие задачи, а физик был зол на что-то и с маху влепил "пару". Потом Танька из седьмого "а" проплыла мимо самого носа, а сделала вид, будто не заметила.
Вечером Витька поужинал с матерью и только стал убирать со стола, как в коридоре зазвонил телефон.
По оживленному голосу матери Витька сразу догадался: Николай Кириллович. Он за последний месяц третий раз звонит. И всякий раз мать оживляется и так щебечет... Слушать тошно...
- Убери тут, - сказала мать, вернувшись. - На кухню выставь. Приду помою.
- Ладно уж...
- Какой-то новый фильм. Говорят, последний день идет, - виновато пробормотала мать.
- Ладно уж...
И вот Витька один. Сидит, думает. О чем? Обо всем. Мыслей много; они цепляются одна за другую, как-то причудливо скачут.
"Сколько матери? Тридцать восемь. Совсем старуха. А тоже... В кино". Витька усмехается, качает головой.
Долго еще сидит задумавшись, потом достает из шкафа пластинку, включает проигрыватель.
Тихий шорох, два слабых щелчка... Глуховатый с хрипотцой мужской голос:
- Здравствуй, Феня, родная моя. С приветом к тебе из далекого Зальценбурга...
Удивительно все-таки. Никогда не видел Витька отца, а голос кажется таким знакомым, таким родным; только такой и мог быть у отца - неторопливый, глуховатый, словно простуженный. И мягкий, как у украинца.
Витька слушает.
Потом снимает пластинку, кладет ее на стол. Думает. Долго думает. О чем? Обо всем...
"Надо убрать посуду, - вспоминает он. - И заголовок кончить..."
Быстро освобождает стол, прямо к клеенке прикалывает кнопками стенгазету. Ставит краски, пузырек с клеем, тушь. Рисует, клеит. И вдруг...
Вдруг локтем опрокидывает бутылочку с клеем. Бутылочка, кажется, не очень-то большая, а на столе - прямо потоп. Это всегда так, Витька уж заметил: выльешь чернил каплю, а на парте - море.
Он бросается спасать стенгазету, край ее залит клеем. Тряпкой тщательно вытирает, но желтое пятно остается.
"Э, ладно! Замажу белилами", - решает Витька и тут только замечает: на пластинку тоже натекла лужица клея.
Ну, это не беда: пластинка - не газета. Ей ничего не станет. Тряпкой он стирает клей с целлулоида. Все. Порядок!
Порисовал еще, убрал краски, тушь. Хотел закутать пластинку в мягкую фланель и вдруг видит - на бороздках пластинки кое-где бурыми пятнами застыл клей.
"Так", - у Витьки сразу начинает звенеть в ушах. У него всегда звенит, когда волнуется.
Берет пластинку, ставит на проигрыватель. Негромкий шорох, два слабых щелчка, а потом - дикий скрежет, взвизги, лязг, будто столкнулись поезда.
Витька поспешно отдергивает иглу. Руки у него трясутся.
