Альберт Лиханов - Собрание сочинений (Том 3)
Я представила Аполлошу - его лопоухое, добродушное лицо, и меня точно озарило: вот он стоит за моей спиной и говорит расфуфыренной матери Анечки Невзоровой про милицию.
- Послушайте, - волнуясь, сказала я Галушке, - у нее ведь есть мать, она лишена родительских прав и приходила однажды к школе. Любовь Петровна Невзорова.
- Попробуем, - кивнул майор.
Щелкнул селектор, раздались голоса, майор назвал имя Аниной матери. Повисла тишина.
Галушка включил радио. Оттуда слышались приглушенные, какие-то неясные звуки. Господи! Это же Красная площадь! Сейчас начнут бить куранты. Новый год, а мы...
- Поздравляю, дорогие женщины! - сказал, улыбаясь, майор, но я слышала его слова точно через стену.
Новый год я встречаю в милиции. Это, собственно, ничего. Только ведь у меня не простой Новый год.
Я припомнила, как бежала из парикмахерской, катилась по льду, думала, что нынче Виктор скажет мне что-то и моя жизнь изменится. Совсем! Может, и скажет, верней, сказал бы, но ведь меня же нет! Стало жарко. Выходит, я пропустила свой день? Пропустила собственное счастье?
Я спрятала лицо в руки, и слезы - точно плотину прорвало! покатились из меня.
- Надеждочка! Георгиевна! - Евдокия Петровна поняла слезы по-своему. - Ну не плачьте, голубушка, она найдется, как же так, непременно найдется!
- Товарищ майор, - послышалось по селектору. - Таких в городе трое. Совпадают фамилия, имя и отчество. Одной сорок восемь лет. - Галушка выразительно посмотрел на меня. Я помотала головой. - Второй - тридцать. Третьей - четырнадцать.
- Скорей всего вторая, - проговорил Галушка. - Давай-ка адрес.
Перед тем как уйти, я попросила позволения позвонить. Набрала номер Виктора. Телефон молчал, но в тишине, среди длинных гудков, где-то играла музыка. Это барахлила связь, а мне показалось, будто Виктор веселится под эту музыку и забыл обо мне.
Мы сели в милицейскую "Волгу", майор, сославшись на необычность случая, поехал с нами.
В самом центре города, окруженная силикатными домами, стояла двухэтажная деревянная развалюха. Внизу свет потушен, зато наверху - аж стекла звенят! - гремит сумасшедшая электронная музыка - такого агрегата вполне хватило бы на пол-улицы.
Из-за грохота стук наш не слышали, Галушке пришлось толкнуть дверь рукой. В крохотной комнатке, половину которой занимал полированный шкаф, топтались две парочки. Увидев милицию, они разомкнулись, и в одной женщине я узнала ЛРП, Невзорову.
Она что-то говорила, но музыка рвала барабанные перепонки, и никто ничего не слышал. Галушка шагнул к системе - зарубежная стереофоническая! - нажал кнопку. От резкого перепада в ушах звенело, и голос Невзоровой доносился как бы издалека.
- Нет такой статьи, - кричала она, - чтобы матери не давали на праздники собственного ребенка, а спроваживали чужим!
Мужчины испуганно сдвинулись в тень. Да и какие они мужчины, мальчишки, намного моложе Невзоровой. Галушка проверяет их документы, руки парней подрагивают - от испуга и неожиданности.
Невзорова напарфюмерена так же, как и у школы, волосы в нарядной укладке, модное платье-миди. Будь она трезвой, в голову не придет подумать о ней плохо.
Я оглядываю комнату, но Анечки не вижу.
- Где ребенок? - строго спрашивает Галушка.
- Чем у нее прав больше? - снова кричит ЛРП, указывая на Евдокию Петровну, и поворачивается к майору. - Где такой закон, милиция?
Галушка спокойно обходит Невзорову и делает мне знак, чтобы я приблизилась к нему. За полированным шкафом, в полумраке лежит Анечка с закрытыми глазами. Я удивляюсь, как она спала в таком грохоте. Шепчу ей в ухо, чтобы проснулась. Но Анечка не просыпается. Она икает, и я слышу запах вина. Что же такое?
Громко говорю об этом Галушке.
- Ну а за это знаете что бывает? - спрашивает он Невзорову и добавляет презрительно: - Тоже мне мать!
Она явно пугается. Голос ее, до сих пор наглый, дрожит.
- Шампанского! Стаканчик! Клянусь! - повторяет Анечкина родительница, и я вдруг отчетливо сознаю разницу между этими словами - "мать" и "родительница".
Мы выносим Анечку.
Внизу Евдокия Петровна указывает дом, стоящий рядом. Вот оно что! По соседству с деревянной развалюхой!
Куда ехать? В интернат? Там пустынно и тоскливо, никого нет. Домой, к Лепестинье? Наверное, сладко спят. Я соглашаюсь пойти к Евдокии Петровне, и майор провожает нас к подъезду, помогает внести Анечку.
Девочка просыпается только на мгновение, когда мы поднимаем ей руки, чтобы снять платьице, осознанно глядит на меня и, словно участвовала во всех разговорах, внятно и спокойно говорит:
- А мамку жалко.
Глаза ее тотчас закрываются.
Евдокия Петровна раскладывает ее белье и все время вздыхает. А я думаю про Анечкины слова. Где же истина? Тут, когда пожалела? Или там, в школе, когда стыдилась, не хотела видеть, боялась за Евдокию Петровну?
Маленькое сердце неразумно, поэтому поступки противоречат друг другу. Но сердце не бывает маленьким, и поэтому в нем умещаются сразу жалость и страх. А может, в соединении противоположного заключено высшее согласие? Ах, как бесконечны твои вопросы, крохотный человек!
Я сижу в чистой квартирке и постепенно примечаю ее уют. Расшитые занавески, накидочки на подушках, дорожки на столе и комоде.
В тиши громко тикают часы. Я отыскиваю их глазами. Стоят на комоде. Четвертый час.
Четвертый час нового года. Неужели же целых двенадцать месяцев мне суждено прожить, как эту ночь?
Внезапно я вижу телефон. Набираю номер. Это бессмысленно: кто же ночью, пусть и новогодней, станет ждать звонка! Но трубку берут.
- Да! - слышу знакомый голос.
- Виктор, - говорю я, - у меня украли ребенка!
Он молчит немного, словно собирается с мыслями. И, разделяя слова, делая между ними холодные, просто ледяные паузы, спрашивает:
- И... часто... будут... красть?
Мне нечего говорить. Я держу трубку обеими руками, боюсь уронить она стала очень тяжелой. Телефон стоит на подоконнике, и я вижу, что темный двор высвечивают тусклые лампочки из подъездов. В ближайшем углу снежная баба. С морковным носом.
- Алло! - испуганно кричит Виктор. - Где ты? Я сейчас приеду!
Но я кладу тяжелую трубку.
23
Спозаранку мы поднимаем Анечку и все трое едем ко мне. Что ж, новый год начался, пора снимать нарядное платье и жить дальше. Дальше - это значит отвести Анечку и Зину к школе, усадить в автобус, отправить их вместе со всеми в лагерь, а вечером идти на вокзал. Предчувствие дороги окатывало то жаром, то холодом. Еще бы - я увижу всех своих. Но зато не увижу Виктора. Словно гадала на ромашке: ехать - не ехать...
Мы шли по снежной тропе к дому Лепестиньи, я отыскала взглядом знакомые окна и даже головой потрясла, чтобы сбросить наваждение. В одном окне мне улыбался Виктор, и это можно еще понять. В другом, подперев рукой щеку, на меня грустно смотрела мама! Я кинулась вперед, обгоняя по рыхлому снегу Анечку и Евдокию Петровну, промчалась лестницей, коридором, хлопнула нашей дверью и ткнулась маме в плечо.
Я плакала, никого не стесняясь, и мне становилось легче, свободней, проще, будто со слезами выходила из меня тревога, обида на испорченный вечер, ссора с Виктором, непонимание родного дома...
- Будет, будет! - говорила мама. - Какой пример подаешь своим ученицам!
Что-что, а одергивать она умела. Я торопливо утерла слезы, украдкой взглянула на Аню и Зину. Они разглядывали меня с какой-то особой сосредоточенностью. Ни радости, ни грусти - напряженная работа мысли. Событие, происшедшее у них на глазах, требовало осмысления. Слезы воспитательницы, ее мать... Тут могли быть и ревность, и жалость, и зависть.
Я одернула себя, наклонилась к девочкам, обняла их обеих, они ткнулись мне в шею, как несмышленые кутята, а я укоряла себя: слезы взрослых не проходят бесследно для маленьких.
Я ушла в закуток переодеться. Мама переговаривалась с Виктором - уже познакомилась, я все поняла, - обсуждали вполголоса какой-то новый роман из "Иностранной литературы". Люди читают романы, подумала я, а литераторша по образованию уже не помнит, когда брала в руки книгу. Ну да ладно, у них своя жизнь, у меня своя. Уж коли влезла в такое дело...
Отступать нельзя!
Да, именно тогда и именно там, первого января, в закутке, пришла ко мне с полной серьезностью эта мысль. Я держала в руках свое вишневое макси с желтыми цветами по подолу, неотразимое платье, которое так и не понадобилось мне, и думала о том, что отступать мне теперь нельзя, просто некуда, хотя хрупкий мой домик в новогоднюю ночь дал первую трещину. Словно предчувствия улавливали то, чего не могло еще видеть сознание. Может, именно поэтому подсознание требовало главного решения теперь, а не когда-то, чтобы прийти к трудному с готовностью не отступать? И оно возникло, еще не очень мотивированное фактами, но давно мотивированное чувствами, которым предстояло выдержать многое...
Я вышла из закутка успокоенная, подошла к девочкам, расцеловала их, поздравила с Новым годом. Все зашевелились, заволновались, стали собираться. От дома шли по тропке гуськом, как когда-то Маша со своим выводком.
