Галина Смирнова - Максимка, Толик и каляки-маляки
Подойдя к светофору, мы увидели такую картину: в обе стороны дороги стояли машины, движение было полностью перекрыто, а на перекрёстке, кувыркаясь, отскакивая и вновь налетая друг на друга дрались две стаи собак, с каждой стороны их было штук по десять, не меньше, и все они лаяли, рычали, и вой стоял просто страшный.
На перекрёстке собрались люди, но перейти дорогу они не могли, все стояли и смотрели на дерущихся собак, как-будто это был цирк какой-нибудь.
Потом водители некоторых машин стали гудеть, но собаки не обращали на них внимания и продолжали лаять, кувыркаться и драться.
– Это они территорию делят, – сказал стоящий рядом с нами высокий мужчина в белой кепке, футболке и джинсах.
– Вы правы, – ответила ему молодая женщина в тёмных очках, соломенной шляпке и длинном, цветастом сарафане, – одна стая с этой стороны железной дороги, а другая с противоположной. Мне кажется, я даже знаю некоторых, – женщина сняла очки и стала приглядываться и рассматривать дерущихся собак.
Мне эти её слова «про некоторых» сразу напомнили мою учительницу Софью Михайловну, как она смотрит на меня поверх очков, съехавших на кончик носа, и говорит:
«Я вижу некоторые совсем не слушают меня и заняты на уроке неизвестно чем, вызову-ка я их сейчас к доске!»
От этого воспоминания я на минуту забылся, а потом услышал, что водители стали гудеть очень громко и дружно, этот настойчивый и тревожный звук собакам явно не нравился, и они стали разбегаться.
Мы купили буханку чёрного, два батона белого хлеба и шесть больших, мягких, посыпанных маком бубликов.
Мама не разрешала нам есть на улице, говорила, что это неприлично, некрасиво, и что руки надо всегда мыть перед едой, но от бубликов шёл такой вкусный и аппетитный запах.
Мы с Тёмой отломили сперва по маленькому кусочку, корочка так приятно хрустела, и мякушка была свежая, почти тёплая, будто только из печки, а потом откусили ещё и ещё… так мы шли и ели бублики, и уже по целому бублику съели.
На улице тепло, солнце светит, птички поют, настроение отличное, вечером пойдем с папой на озеро купаться, мы с Тёмой ещё головастиков будем ловить, их много у берега, мы и сачки приготовили.
Впереди нас шёл пожилой мужчина с сумкой в руке, мы видели его недавно в магазине.
Сумка его была набита продуктами, поверх которых лежал завёрнутый в плотную, коричневую бумагу длинный кусок мяса. Я видел такой кусок мяса у мамы на кухне, она варила из него суп и называла как-то странно – грудинка. Мужчина шёл и размахивал сумкой, отчего грудинка раскачивалась в разные стороны.
И тут, откуда ни возьмись, на дороге появился небольшой пёс, чёрный, с длинными, висячими ушами, вроде соседского спаниеля, но не спаниель, нет, дворняжка похоже.
Вначале он шёл рядом с Тёмой, потом приподнял голову, поводил носом и вскоре пристроился за сумкой мужчины.
Мясо раскачивалось вправо-влево в такт шагов мужчины, а вслед за мясом вправо-влево поворачивалась голова собаки, идущей за сумкой.
Я и Тёма даже про бублик забыли.
Наконец, собака не выдержала и прихватила мясо зубами, но видно не сильно, потому что мясо лежало всё также, только едва качнулось. Мужчина, почувствовав что-то, потряс сумкой и пошёл дальше.
Но запах мяса манил собаку, она приблизилась, схватила и потянула его на себя, и мясо стало съезжать вниз, того и гляди упадёт, зашелестела бумажная обёртка, и пёс, испугавшись, прыгнул в высокую траву на обочине и исчез. Мужчина остановился, поправил съехавший кусок мяса, потом оглянулся, увидел меня и Тёму, погрозил нам пальцем и пошёл дальше.
Идём мы идём и тут снова этот пёс – возьми и выскочи из травы.
Он ловко подскочил к мясу, схватил его зубами и сильно потянул на себя, мясо шлёп и на земле.
Но воришка опять испугался, прыгнул в траву и исчез, будто его и не было.
Мужчина остановился, поднял с земли мясо, повернулся к нам и строго сказал:
– Это что же вы делаете, молодые люди? Ну зачем вы мясо дёргаете, скажите мне!
– Мы не… – замямлил Тёма.
– Это не мы, – сказал я.
– Как же не вы, а кто?
– Фантомас, – вдруг ни с того, ни с сего ответил я.
– Я тебе покажу старшим грубить, – рассердился мужчина, – пойдём-ка к родителям, – и он шагнул ко мне.
И тут мы с Тёмой повернулись и побежали, а когда остановились и оглянулись, то мужчины с сумкой не было, а посреди дороги лежал и смотрел в нашу сторону неудачливый, трусливый воришка – чёрный пёс, похожий на соседского спаниеля.
Мы подошли и погладили его по голове.
Тёма говорит:
– Дай лапу! Дай другую!
И пёс даёт то одну лапу, то другую.
Мы с Тёмой дали ему пол-бублика, он быстро съел, мы дали ещё и ещё… потом смотрим, в сумке у нас только три бублика осталось.
– Всё, пёсик, – сказал я, – эти бублики для мамы и папы.
Мы погладили собаку и пошли домой.
Мама вышла с дачного участка и ждала нас около калитки – волновалась, и, конечно, отругала нас за то, что мы задержались.
Потом мы пили чай со свежим хлебом, бубликами и клубничным вареньем и рассказывали наперебой о драке собак, об остановившемся движении машин на дороге и о смешном воришке-пёсике.
Перед открытыми окнами веранды цвёл большой куст шиповника, и мама смотрела на нас и улыбалась.
Новогодний подарок
Павлик лежал под одеялом, закрыв глаза, он знал, что сейчас подойдёт мама, проверить спит ли он, пусть думает, что спит. Вот мама склонилась над кроваткой, её тёплая рука коснулась лба, погладила голову, поправила одеяло, она вздохнула и ушла.
Павлик слышал, как мама, ступая тихо и аккуратно, чтобы не разбудить его, подошла к столу, налила немного воды в чашку и стала считать – раз, два… десять… тридцать – на тридцати она останавливалась.
Послышался тревожный запах, Павлик знал его, так пахли сердечные капли, которые раньше принимала бабушка.
Павлик боялся этого запаха, потому что после капель часто приезжала скорая, чужие люди делали уколы бабушке, она лежала тихая и бледная, а два раза, Павлик помнил, её забирали в больницу.
Запах сердечных капель не приносил ничего хорошего, а сейчас эти капли принимала мама – с тех пор, как они поселились в общежитии.
Павлик вспомнил бабушку и еле сдержался чтобы не зареветь, но нельзя расстраивать маму.
«Где бабуля?» – думал Павлик.
Но мама почему-то не говорила, и когда он спрашивал, она сразу отворачивалась, опускала голову и старалась уйти, и Павлик понимал, что случилось страшное, а он ведь уже не маленький – ему скоро пять лет.
Когда-то они жили в большом и красивом городе все вместе – мама, папа, бабушка и Павлик, а потом началась война, и папа ушёл воевать, потому что был офицер – так он сказал в последний день.
Павлик не очень помнил подвалы, где в войну они жили с соседями по дому, все дни слились у него в одну тёмную, страшную и холодную картину. Однажды была особенно ужасная бомбёжка и очень сильный взрыв.
Павлик с мамой отделались поверхностными ранами, а многих знакомых после этого он больше не видел.
Как и свою бабушку.
Потом Павлик с мамой прятались от бомбёжки в церкви, и там он увидел иконы, горящие свечи и запомнил батюшку с крестом на шее, который помогал беженцам всем, чем мог.
От папы приходили редкие письма, война не кончалась, и пришло время, когда Павлик и мама сели в автобус с надписью «Дети», и этот автобус доехал до самой Москвы.
В Москве маме и Павлику дали небольшую комнату в общежитии, и мама сразу пошла работать, а Павлик стал ходить в детский сад.
Он уже знал буквы, немного умел складывать их в слова и любил книжки, особенно одну – «Мойдодыр».
Наверное, он так сильно любил её, потому что это была одна из первых его книг, и потому что её всегда читал ему перед сном папа.
Павлик рассматривал красивые картинки в книге, а папа пояснял:
– Вот мальчик, который не любит умываться по утрам и вечерам, поэтому от него, посмотри, «одеяло убежало, улетела простыня», и ещё «утюги за сапогами, сапоги за пирогами, кочерга за кушаком – всё вертится, и кружится, и несётся кувырком». Нельзя быть грязнулей, сынок, ай-яй-яй!
И папа, улыбаясь, грозил пальцем.
– Яй-яй-яй, – повторял за папой маленький Павлик и старательно грозил пальчиком, ему было тогда два годика.
Шло время, появлялись новые книжки, некоторые в стихах Павлик знал наизусть, но самой любимой его книгой все равно оставался «Мойдодыр».
Вечером папа приходил с работы, Павлик со всех ног летел к нему, сильные руки подхватывали его, подбрасывали:
– Ай-яй-яй!
– Яй-яй-яй, – смеялся вместе с папой Павлик, прижимаясь лицом к родной, колючей щеке.
…Павлик заплакал: «Где папа?»
Он заворочался в постели, подошла мама:
– Ты что, сынок? Не заболел? – она губами потрогала лоб. – Не плачь, мой маленький, скоро Новый год, завтра будете письма писать Деду Морозу, Вера Ивановна сказала.
– Знаю.
– Давай молочка тёплого с мёдом тебе дам? И уснешь быстро.
