Алексей Пантелеев - Ленька Пантелеев
- Я к тебе, - сказал Ленька.
- Ко мне? - удивился Прейснер. - Да, пожалуйста, я слушаю.
- Я стихи написал. Вот. Может быть, подойдут для журнала.
Редактор совсем остолбенел.
- Ты? Написал стихи?
- Что ж такого? - нахмурился Ленька. - Я давно пишу.
- Ну, давай, давай, посмотрим, - снисходительно усмехнулся Прейснер.
Бегло перелистав тетрадку, он еще больше развеселился.
- Ты, я вижу, решил сразу начать с полного собрания сочинений?
- Это поэма, - объяснил Ленька.
- Ах, вот как? Даже поэма?
Прейснер поправил очки и, близоруко приблизив тетрадку к тонкому прямому носу, стал проглядывать первые строчки. Ленька увидел, как покраснели у него уши и как задергались, поползли на сторону редакторские губы...
- Гм... Интересно... Под Маяковского стараешься?
- А что ж, - сказал Ленька. - Может быть, немножко есть. Я люблю Маяковского.
- Да?.. По-твоему, это поэзия?
- Что?
- Маяковский.
- А что же это такое, если не поэзия?
- Маяковский-то? Это рубленая проза, вот что. Голая политика и ни на грош поэзии.
- Что значит - голая?
- Ну, милый мой, мне трудно тебе это объяснить. Ты Тютчева читал когда-нибудь?
- Читал, конечно. И люблю.
- Странно...
Прейснер еще полистал тетрадку, закрыл ее и протянул Леньке:
- На, возьми.
- Что?
- А то, что эту ерунду я печатать не буду.
- Почему ерунду? - возмутился Ленька. - Ты же даже не прочел до конца!
- Не прочел и читать не собираюсь. Я уже вижу, что это за штучки. Должен тебе сказать, что у нас журнал литературно-художественный. Мы никакой политикой не занимаемся... Пошли лучше свою поэму в "Правду" или в "Бедноту"... Может быть, там напечатают... и почтовом ящике.
Не скажи Прейснер этих последних слов про почтовый ящик, может быть, все и обошлось бы. Но тут Ленька рассвирепел. Он чувствовал, что это глупо и недостойно, но не мог удержаться и, выхватив из рук редактора тетрадку, крикнул ему в лицо:
- Дурак ты очкастый!
И, запихав тетрадку в карман, он решительно зашагал к дверям. И тут, когда он выходил из класса, он вдруг услышал, как Прейснер вполголоса крикнул ему в спину:
- Вор! Колонист!..
Ленька похолодел. Кровь хлынула в голову, на несколько секунд перестало биться сердце.
Он повернулся, медленно, на негнущихся ногах, подошел к Прейснеру и сквозь зубы чуть слышно выговорил:
- Повтори... Что ты сказал?
- Я? - забормотал Прейснер, поправляя очки. - Я ничего не сказал. Тебе послышалось, наверно...
Ленька схватил его за грудь, но тотчас отпустил, повернулся и вышел из класса.
По щекам его бежали слезы. Так вот оно что!.. Вот о чем шушукаются за его спиной эти чистенькие мальчики и девочки! Вот на что намекал давеча Изя Шнеерзон! Гадины! Аристократы! Но как и откуда они узнали о его прошлом?!.
Первая мысль его была - уйти из школы. С этой мыслью он возвращался домой. Но, уже поднимаясь по лестнице, он вдруг решил:
- Нет, не уйду!.. С какой стати я буду уходить? Стыдиться? Кого? Этих гогочек? Да на них ведь в конце концов и сердиться нельзя. Ведь они даже правы. Ведь я действительно - бывший вор и бывший воспитанник колонии... Но разве они понимают что-нибудь в жизни, эти маменькины сынки? Разве они разбираются в чем-нибудь? Сосунки, которые с пеленок живут чужим трудом, осуждают меня... А вот Стеша, которая, конечно, все отлично знает, ни одним словом не попрекнула меня. А Юрка разве не знал? А другие комсомольцы? Или Изя, или Федя Янов... Нет, уж из-за одних этих ребят стоит остаться в школе!..
И еще одно обстоятельство повлияло на его решение остаться. Может быть, он отчетливо и не сознавал этого, но все-таки в глубине души он чувствовал, что в классе его не любят не за его прошлое, а за его настоящее. Ведь Прейснер не принял его поэму не потому, что ее написал бывший вор, а потому, что поэма - политическая, потому, что написана она "под Маяковского", потому что она - советская...
Нет, он не уйдет из школы! Он будет бороться.
Когда он принимал это воинственное решение, он не знал, что бороться ему придется физически, то есть кулаками, и что победителем из этой борьбы выйдет не он.
...Но и за стенами школы было немало огорчений. Случались, правда, и радостные события в Ленькиной жизни, но огорчений все-таки было больше.
Прошло почти полтора месяца с тех пор, как он сбежал с лимонадного завода, а он все еще не мог успокоиться. Каждый звонок на кухне заставлял его настораживаться и трепетать. И пугало его не то, что появиться Краузе и потянет его к ответу, а то, что обо всем узнает мать. Он так и не сказал ей, почему ушел с завода. Первое время она спрашивала его о деньгах, и он врал ей, говорил, будто ходит к хозяину, напоминает, требует, но что хозяин обманывает его, кормит "завтраками"... На самом же деле, он, конечно, не только не ходил в "Экспресс", но даже на Сенную и на прилегающие к ней улицы боялся заглядывать.
Потом постепенно мать перестала спрашивать о деньгах. Она работала, получала хорошую зарплату и паек. Несколько миллионов перепадало с каждой получки и Леньке. Получив от матери подарок, при первом случае он бежал в Александровский рынок к букинистам и покупал книги. Правда, денег было немного, но все-таки каждый раз он возвращался домой с одной-двумя книгами. Те же заветные книги, которые он откладывал и припрятывал до лучших времен, все еще лежали на полках букинистов и покрывались пылью, потому что лучшие времена в Ленькиной жизни все еще не наступили.
...Однажды, получив от матери в подарок пятнадцать миллионов рублей, он зашел после школы к знакомому букинисту.
- Здорово, читатель-покупатель! - приветствовал его старик-книжник. Новый товар получил. Иди, покопайся, может быть, что-нибудь отберешь...
Ленька спустился по железной винтовой лесенке в тесный полутемный подвал. Новый товар, о котором говорил букинист, оказался огромной кучей старых, антикварных книг, свезенных сюда из какой-нибудь барской усадьбы или особняка. Книги были в толстых кожаных переплетах, от них удивительно вкусно пахло: плесенью, типографской краской, свечным нагаром и еще чем-то неуловимо тонким и изящным, чем пахнут только очень старые, уже тронутые временем книги. Здесь были и Тредьяковский, и Сумароков, и Дидеротовская "Энциклопедия", и первое издание "Илиады" в переводе Гнедича, и Фома Кемпийский 1784 года издания{250}, и масса французских и немецких книг с отличными старинными гравюрами. У Леньки разбежались глаза. Особенно захотелось ему купить маленькие аппетитные томики "Плутарха для юношества"... Плутарха он никогда не читал, помнил, что эти книги были когда-то в библиотеке Волкова, но те были скучные на вид, современной печати, а здесь - плюшаровское издание начала XIX века, на синеватой с водяными знаками бумаге, переплетенное в рыжую свиную кожу. В издании не хватало одного тома, поэтому букинист отдавал сто за бесценок: все одиннадцать томов за пятьдесят миллионов рублей.
У Леньки на руках было всего пятнадцать миллионов.
- Нет, это мало, - покачал головой старик. Потом подумал, полистал книгу и сказал:
- Ладно, так и быть, бери в кредит. Остальные занесешь после. Ты у меня покупатель постоянный. Я тебе верю.
Предложение было соблазнительное. Но Ленька не сразу решился взять книги. Где же он достанет столько денег? И хорошо и честно ли это - брать в долг, не зная, сумеешь ли вовремя уплатить его?
- Я ведь раньше, чем через неделю, вам заплатить не смогу, - сказал он букинисту. - А может быть, даже через две недели...
- Ну, что ж, - сказал букинист. - Через неделю сорок миллионов заплатишь. А через две недели пятьдесят. Деньги-то, они, сам знаешь, в цене падают... Бери, ладно, чего там...
Торговец связал бечевкой все одиннадцать томиков. Ленька отдал ему пятнадцать миллионов, простился и выбрался по железной лесенке наверх.
После темного подвала на улице было необыкновенно светло. Падал пушистый снежок. Но на душе у Леньки было не очень ясно. Он уже не рад был своей покупке и ругал себя за легкомыслие и малодушие.
А тут еще эта встреча подвернулась.
Он переходил на перекрестке улицу и вдруг услышал у себя над головой голос, который заставил его вздрогнуть:
- Эй, кум! Поберегись!..
Ленька съежился, не оглядываясь перебежал улицу, свернул за угол и с бьющимся сердцем прижался к стене. Только через минуту он решился осторожно выглянуть. По Садовой в сторону Покрова ехал извозчик. У Подьяческой он свернул на трамвайные рельсы, обогнал нагруженную ящиками тележку, и Ленька издали узнал сгорбленную спину и зеленую жилетку Захара Ивановича. Он почувствовал, что щеки его краснеют. С какой стати он прятался от этого доброго и несчастного старика? Может быть, догнать его? Но что он ему скажет? И что скажет ему Захар Иванович? Пожалуй, он только одно и может сказать:
"Эх, - скажет, - Леня, Леня... Нехорошо ты, братец мой, поступил! Натворил делов, набедокурил, а меня, старика, отвечать за себя заставил..."
