А за околицей – тьма - Дарина Александровна Стрельченко

– И… что?.. – спросила Ярина, кладя ягоду в рот, давя языком. Сглотнула кислый тёплый сок, и будто полегче стало.

– Что-что, – проворчала Обыда. – Понял Шайтан, что жалостливая, добрая да доверчивая. Уж куда как для него хорошо!

Ярина закрыла глаза, слабо улыбнулась. По пальцам скользнули белые, алые огоньки.

– Уж какая есть, Обыда.

– Уж какая есть. Жалостливая, доверчивая, зато храбрая, и бестрепетная, и любопытная. И красавица такая, что Кощей бы свататься пришёл, да стар больно. Добрая, да честная, да справедливая, да чуткая и ловкая. И силы, и Пламени хоть отбавляй. В какой воршуд ни прилетает – всякий радуется. И Лес сбережёт, и себя в обиду не даст.

Ярина распахнула глаза, уставилась на Обыду. Та похрапывала, уронив голову на грудь. И кто разберёт, наяву всё это сказано или почудилось? Почудилось, услышалось то, чего так хотелось, что так нужно было, чтобы идти вперёд, во тьму идти через чёрный лес.

Глава 22. Шестнадцатая весна

– Медленно точит соки сонная мать-весна.

С синей сухой осокой буду, как день, честна.

С Лесом, сосной и ветром буду ясна, как день.

Только с тобой, Ярина, нас расточает[76] тень.

Только на нас, Ярина, медленно сходит тьма,

Красит смолой и тмином светлые терема,

В твой перелётный праздник пестуя свой обман.

…Только бы мне хватило мудрости и ума.

– Не торопись, Обыда. Этой весной дурман

Так необычно сладок, так золотист и зван!

Ходики не тревожат, стих в чернодвери стук…

Я сохраню в кармане, я положу в сундук

Эти хмельные сосны, этих небес огни,

Лучшие эти вёсны, лучшие эти дни.

Наконец после бурь и смертей, иссушивших Ярину, пришла весна – щедрая, солнечная, широкая. Наперебой лезли ягоды, трескались почки, взрывались зеленью бутоны, и полянами поднимались к солнцу подснежники, ландыши и морозник. Высыпали по косогорам одуванчики, кипела вишня. Черёмуховые холода лишь на день замедлили пробуждение, но Ярина укротила и их, жадно зовя тепло, жизнь. Это была первая весна, когда Обыда отступила. Не вмешивалась ни словом, ни взглядом, и всё, что просыпалось в Лесу, всё, что творилось, творилось с руки Ярины. Лишь один раз устами Дня Обыда заметила:

– Так торопишься, словно не успеть боишься.

Ярина поглядела на красного всадника, обернулась на избушку, понимая, кто на самом деле это произнёс.

– Как можно не бояться, когда такое вокруг?

Обвела рукой наливающиеся птичьим звоном кроны, голубое с белыми вихрями небо, молодую траву, по которой, словно монеты, разбросало огни италмасов. Но говорила Ярина не о той зелени, не о той весенней ласке, не о той опушке, что укрывала глубину леса. О са́мой глубине говорила, которую и яги видели только с высоты, о той, которую и они не могли исправить, и сам Инмар порою закрывал глаза, отворачиваясь.

А солнце светило всё ярче, всё шелковистей становилась трава, всё гуще и выше поднимались колокольчики, васильки и кашка. Вечером накануне порога лета Ярина принесла в избу охапку лесных роз. Бросила на стол, взяла нож, чтобы обрезать, занесла руку… и оставила: слишком нежные, слишком хрупкие, и под тонкой белёсой кожицей струится зелёный шум. На лепестках подрагивала роса – Ярина сама запретила ей иссыхать, рассеиваться, чтобы донести розы свежими. И роса эта сложилась в розовое зеркало с красными разводами каёмок. Ярина глянула в него, и в ушах, как чужие, прозвучали собственные слова: «Слишком нежные, слишком хрупкие, и под тонкой белёсой кожицей струится зелёный шум».

Может, так Обыда и думала – слишком нежная, слишком хрупкая? Может, потому и не показывала ей раньше, что показала теперь?

Ярина выскочила из избы, не закрыв дверь, и побежала – в тень, в густые кусты, в хлёсткие ветви, через пар от земли, через цветочный дым, прочь от самой себя. Очнулась, только когда оставила позади вёрсты и вёрсты, словно неслась на вороном коне.

Солнце зависло маковым шаром, перед тем как пойти на закат. Веснушками вы́сыпали первые вербейники и красные капли костяники. Небо позолотело, парча опустилась на горизонт, и всё вокруг стало как печёное яблоко: медовое, сладкое, с подтопленным маслом, с нежной ореховой мякотью.

Ярина открыла глаза, как после сна, схватилась за грудь, едва переводя дух, и только тут заметила, что не выпустила нож. Луч отразился в узкой холодной полоске лезвия, а следом мелькнуло и её испуганное лицо. Ярина зажмурилась. Улыбнулась, расслабила щёки, губы. Глубоко вобрала предвечерний воздух. Подошла к реке, шагнула в тихую прогретую воду, не открывая глаз. Крепко взялась за правую косу и отсекла ножом – вместе с памятью о детстве.

Тяжёлая коса упала к ногам тёмной змейкой. Медный треугольник на конце ударился о песок и мягко улёгся в прибрежных травяных волнах. Ещё взмах – и вторая коса скользнула по платью. Ярина посмотрела на волосок на лезвии, посветлевшем до яростной белизны. Глянула в реку. Та, повинуясь, умерила рябь, стала почти зеркальной. Ярина склонилась к воде, вглядываясь в своё лицо. Те же тёмные брови, те же потемневшие глаза, те же бледные щёки, острые скулы. И волосы те же: смоляные, угольные, что небо в самый поздний час.

Река тянула косы, уводила в воду.

Солнце опомнилось наконец и пошло к западу. Рассы́пало рыжие искры, лучом поцеловало Ярину в макушку, и то ли река улыбнулась, то ли вечернее марево замелькало, то ли соврали глаза, но прядь у правого виска вызолотило, и было это словно упрямый блик, не желавший сходить с волос.

Ели сдвинули к воде лапы. Ветер летел сквозь них, раздувая юбку, ероша волосы, теребя улёгшиеся в воде косы, всё вокруг делая похожим на витражи. Грибной дождь крапинами защекотал лицо и плечи, разбудил реку от Ярининого колдовства, и быстрые струи застрекотали, сталкивая с места тёмные косы, уводя на середину.

Ярина глядела, как уплывают по течению косы, пока заходило солнце и светлячковые сумерки опускались на лес. Выступили звёзды, холодом потянуло с разлившейся реки. Огоньки в глубине потухли, тропу занесло сором, крошевом молодой листвы. Солнце ушло, и Ярина осталась одна в тишине, в раскидистой тьме. Едва-едва светилась золотая, как костёр, прядь – подарок царевны на шестнадцатую весну.

* * *

К тому времени, как Ярина явилась домой, Тём-атае уже проскакал на коне положенные вёрсты и вернулся на двор яги со свечой