Сергей Колбасьев - Салажонок
У самой стоянки сторожевиков на ящике сидел Ситников, осунувшийся и с забинтованной правой рукой.
— Здорово, салага, — сказал он весело. — Что, уши-то дерут?
Васька тяжело дышал. Ситников внимательно на него взглянул, одной рукой вынул из кармана папиросы и спички, зажал коробок между коленями и ловко закурил.
— Говоришь, напугался, что опять стрельба? А ты брось. Видишь, каким военмором заделался, — и, закусив папироску, ощупал пальцами Васькину форменку.
Васька хотел вспылить, но сдержался. Потом хотел рассказать о совещании, но подумал: засмеет Ситников. Решил переменить разговор и спокойно спросил:
— Что ж твоя рука?
Ситников разъяснил подробно и со вкусом: пуля два раза пробила согнутую руку, порвала сухожилия, но костей не тронула. Рассказал о перевязках и боли и кончил тем, что скоро вернется в строй. Потом, подумав, добавил:
— Однако всего на свете пугаться не след, — и, усевшись поудобнее, рассказал о том, как комендора Зайцева убило лопнувшим стальным тросом, а инженер-механика Егорина — просто куском угля.
Васькино волнение происходило совсем не от страха, но тем не менее он слушал и успокаивался. Слишком спокоен был сам Ситников, слишком хорошо говорил. Ушел Васька к себе на корабль совсем повеселевшим, но на следующее утро увидел одетого в белое Безенцова, рассвирепел, сделал вид, что поскользнулся, и толкнул окатывавшего палубу боцмана. Тот, взмахнув шлангом, с ног до головы окатил Безенцова.
Сделано было чисто, — Васька даже улыбнулся. Безенцов молча на него посмотрел, вытер лицо и, повернувшись, ушел переодеваться. В это утро Васька был назначен чистить гальюны, в послеобеденный отдых — в порт на приемку брезента, а на следующий день — на окраску суриком кормового погреба.
Такая цепь неприятностей, обычная на морской службе, Ваське показалась не случайной.
«Гад Безенцов, — решил он. — Нарочно делает!»
В погребе приходилось работать скорчившись, и сурик с подволока крупными каплями стекал прямо на голову. Было темно и смертельно душно.
— Гад белоштанный, — бормотал Васька, но не сдавался. Война так война. Помощи просить было не у кого, и от запаха краски кружилась голова, но Васька был спокоен: он знал, что сделает.
Окончив работу, он вылез и осторожно поставил ведро с суриком и кистью прямо у входа в кают-компанию, а затем снова спрятался в свой люк. Был вечер время, когда Безенцов обычно уходил на берег. Васька сидел и ждал. Сердце его билось так сильно, что казалось, вот-вот выскочит прямо в рот. Голова гудела, и тело ныло от неудобного положения.
— Боцман! — вдруг прокричал голос Безенцова.
Васька вздрогнул и взглянул наверх. Безенцов и Дымов быстро шли по стенке к сходне. Значит, они все время были на берегу. Значит, план покушения был сорван, — Васька выскочил из люка и еле успел убрать ведро.
Я согласен с тем, что подобными методами бороться не следует, но в Васькино оправдание скажу: после шестичасовой работы в таком погребе, какой был на «Разине», и не то можно придумать.
— Боцман, наверх! — отозвался вахтенный. Боцман медленно вышел из камбуза. В руках он держал огромную кружку чаю и глядел недоверчиво.
— Команда вся на борту? — спросил Безенцов.
— Вся, — коротко ответил боцман. Он очень не любил официальные формулы ответов и после Октября раз навсегда перестал говорить «так точно».
— Приготовиться к съемке! — крикнул Безенцов, и боцман сразу переменился. Вся его медлительность исчезла. Он выплеснул чай за борт и выпрямился:
— Есть!
С носа прибежал помощник командира, толстый и веселый водник Михаил Лазаренко.
— Куда идем, товарищи? Куда идем?
— В море, — ответил Безенцов. — Приказано срочно сниматься.
Из машинного люка высунулась грязная голова механика.
— Товарищ командир! — закричал он. — Товарищ командир, мы никак не можем срочно сниматься, — и тише добавил: — У нас разобрана донка. Вы сами утром разрешили.
— То есть как? — удивился Дымов. — Корабль из строя выходит, а комиссару неизвестно?
Безенцов побледнел и взял Дымова за руку:
— Пойдем, — и двинулся к кают-компанейскому люку. — Я забыл сказать… Я утром…
— Нет, — остановил его Дымов. — В штаб пойдем. Объяснить надо. Доложить, чтоб другой сторожевик послали.
Они ушли и вернулись через полчаса. Дымов был совершенно спокоен, а Безенцов слишком разговорчив и любезен. Одновременно с их возвращением снялся со швартовов и вышел в море «Данай».
Эту ночь Васька проспал спокойно, но наутро решил план свой все-таки выполнить. Безенцова следовало окончательно унизить. Покраска суриком закончилась, но через несколько дней должны были красить тот же погреб белилами. Белила тоже годились. Васька ждал терпеливо.
Вернулся «Данай». «Данайцы» рассказывали, как ходили к самым белым берегам, и это еще больше озлобило Ваську. Теперь он изо всех сил хотел, чтобы его послали работать в погреб. Боялся, что не пошлют, и искренно обрадовался приказу боцмана.
— Бери белила, салага. Лезь в кормовой артиллерийский. Маленький. Развернешься.
В этот особо жаркий день погреб был хуже духовки, но Васька терпел. Он жалел только об одном: на белых брючках белила не дадут таких хороших пятен, как сурик.
К обеду он полез наверх. По трапу из кают-компании поднимались тяжелые шаги. Ведерко сразу было, поставлено, и Васька нырнул обратно в свой люк, но, оглянувшись, на трапе вместо Безенцова увидел Дымова. Прыгнул на палубу, схватился за ведерко, потерял равновесие и опрокинул белила на себя.
Дымов, напряженный и темный, неожиданно улыбнулся. Безобразие, конечно, но смешно.
— Хорош! — сказал он. — Жаль, пороть тебя некогда. Снимаемся. — И прошел на мостик.
На этот раз снимались по-настоящему. Снималась вся флотилия. Стучал паровой шпиль на «Знамени», свистели дудки на «Буденном» и «Сталине». Васька, не успевший отмыться, стоял на своем посту — на мостике у сигнальных фалов.
— Товарищи!.. — сказал комиссар Дымов и обеими руками взялся за поручень мостика.
Мостик был хорошей трибуной, снизу с палубы Дымов казался еще более высоким и сутулым, чем всегда. Все головы поднялись к комиссару.
— Товарищи, белая флотилия ночью прошла мимо Мариуполя и высадила десант у нас в тылу… На Кривой косе…
— Я предупреждал, — вздохнул Безенцов, но комиссар его не заметил.
— Товарищи, мы идем на белых. У них четыре канлодки и один миноносец, а наши корабли того… — Говорить о том, что на «Буденном» и «Звезде» установлены только кормовые пушки, что «Сталин» не ходил на пробу артиллерии, не к чему. Сами знают. И комиссар повысил голос: — Значит, исполним революционный долг!
— Ура! — закричала палуба внизу.
— Плохо! — еле слышно сказал Безенцов. На этот раз комиссар его услышал. Повернулся и спросил в упор:
— Донка-то в порядке?
Безенцов вздрогнул. Потом молча подошел к машинному телеграфу. Ручки телеграфа были теплые, и, взявшись за них, Безенцов почувствовал, что выхода нет. Пожал плечами, но скомандовал:
— Отдать кормовые!
Концы шлепнулись по воде. Голос помощника прокричал с кормы:
— Отданы кормовые!.. Чисто за кормой.
Телеграф отзвенел «малый вперед», корпус задрожал, и корма покатилась от стенки. Безенцов застопорил машины.
— Отдать носовые!
— Отданы носовые!
— Лево на борт! — и Безенцов дал «малый назад».
«Разин», медленно забирая задний ход, стал отходить на середину гавани. Васька стоял как завороженный: теперь начиналось настоящее дело.
Глава третья
Море медленно колыхалось сплошной маслянистой зеленью. Васька уже знал, что это происходит от цветения какой-то водоросли, и слышал, как задумчивый кок с «Даная», вздохнув, сказал:
— Как есть зеленые щи, только что крутые яйца не плавают.
Щей с яйцом Васька в жизни своей не ел, а теплая ярко-зеленая жижа казалась ему омерзительной. Вообще о море ему думать не хотелось. Он с ним раз навсегда распрощался. Хватит.
Он сидел на большом камне на берегу у основания волнореза, и рядом с ним лежали его вещи — казенный брезентовый чемодан. Он только что ушел со «Степана Разина» и возвращаться на него не собирался. Откровенно говоря, его списали на берег. Еще откровеннее — вышибли.
Поодаль на волнорезе в белом кителе и под ручку с белой девицей сидел помощник с «Пролетария». В их сторону Васька старался не смотреть — белый цвет для него был невыносим: Безенцов победил.
Он старался не вспоминать, но всякая пакость сама лезла в голову.
Началось с выхода в море. В воротах гавани «Сталин» чуть не придавил «Даная». Потом «Свобода» ни с того ни с сего повернулась поперек фарватера и стала. У нее скисла машина.
На мостике «Разина» было тревожно и нехорошо, но еще хуже стало, когда «Знамя» поднял свой первый сигнал. Ни сигнальщик Ежов, ни Васька не могли его разобрать — флаги колбасками висели в неподвижном воздухе и были непонятны. Наконец прочли. Вышло невесть что: «Флагманский врач» и «Прекратить охоту на моржей».
