Иван Багмут - Записки солдата
Обдумывая прочитанное, Ивась вспомнил Игнатия Лойолу — этот рыцарь, лежа раненый в лазарете, думал о боге и так укрепился в вере, что основал орден иезуитов. Уж не то же ли происходит и с ним, с Ивасем? Это его рассмешило и заставило снова и снова проанализировать свои мысли.
В конце концов он отбросил идею вмешательства высшей силы в дела людей. Но не признать ее существования не мог: кто-то создал же мир? Как можно объяснить появление мира, если нет высшей силы? Если нет никого, кто существовал бы до этого?
Откровенно говоря, Ивасю не верилось, что бог есть… Получалось смешно: в детстве он верил — бог есть, а теперь верил — бога нет… Именно верил! Верил, что бога нет, а логика доказывала: высшая сила, бог есть! А еще месяц назад все было ясно! Прав был доктор, когда сказал, что жизнь ставит все новые и новые проблемы и не всегда известно, как их разрешить.
Врач позволил Ивасю встать с постели только весной. Отец справил ему сапоги, о каких он мечтал: желтые, с высокими голенищами. Купили ему — или, вернее, выменяли — и штаны. С рубашками было легче: полотно ткали сами.
Погожим апрельским днем он впервые пошел в «Просвиту». Только-только распустились вербы, и воздух был наполнен тонким ароматом их цветения. Ивась никогда не замечал раньше, как цветет и пахнет верба, хотя каждую весну ел вербную «кашку», а тут не мог надышаться и всякий раз останавливался возле этих развесистых деревьев, любуясь их нежными желтоватыми листочками. «Какая красота!» — беззвучно говорило все его существо. А рядом лопались почки на вязах, цвел терн, расцветали вишневые сады.
— Какая красота! — говорил он вслух и удивлялся, что никогда прежде не замечал этого.
В «Просвите» было много новых людей. Ивась с грустью вспомнил Опанаса и его трагическую гибель. Теперь руководила «Просвитой» чета учителей Нойко, появившихся в Мамаевке год назад.
«Бежали сюда от голода», — сказал Михайло Леонтьевич, худой, хилый мужчина лет сорока, с энергичным лицом. На селе говорили, что он был чуть ли не членом Центральной рады и бежал, когда ее разогнали. Ивась не верил этим слухам. Не мог петлюровец сказать, что «Советская власть — кость от кости и плоть от плоти народа». А Нойко, когда наши вернулись, прогнав Деникина, сказал на сходе именно так, приветствуя этими словами приход Красной Армии. Об этом рассказал Ивасю кто-то из домашних, побывав на сходе.
Появилась и новая «артистка», шестнадцатилетняя Оля. Ивась влюбился в нее с первого взгляда. В пьесе «Несчастная» Оля играла главную роль, а Ивася Нойко попросил на этом спектакле быть суфлером, чему Ивась необыкновенно обрадовался. Подавая на репетициях реплики, в которых местный учитель Мирон, игравший влюбленного, объяснялся в любви, Ивась вкладывал в них всю душу — это были слова, которыми он сам объяснялся в любви Оле.
Девушка смеялась и была равно ласкова со всеми. Ивась тайком вздыхал, и вербы казались ему по дороге домой еще душистее, а лунный свет — еще нежнее.
Проблема бога была отодвинута в сторону, и перед глазами Ивася стояла теперь не «высшая сила», а фигурка Оли. Ему хотелось без конца смотреть на нее, только смотреть. Хотя нет, не только… Еще и говорить ей «моя единственная!». Единственная! Какое безмерно вместительное слово! Ивась никогда не думал, что в нем столько содержится! Единственная! Весь мир в этом слове!
Но когда он встречался с Олей, это слово исчезало, Ивась только смотрел на девушку и рассказывал смешные истории, чтобы ей было с ним интересно. Так было в компании, а оставаясь наедине, Ивась умолкал — сказать то, что хотелось, недоставало смелости, а другие темы, неизвестно почему, испарялись…
Если репетиция кончалась вечером, за Олей почти всегда приходил ее отец, пожилой рабочий с Екатеринославского завода, кузнец Калёный, поселившийся в Мамаевке, когда завод остановился. Только иногда Ивасю выпадало счастье проводить ее домой, да и то в обществе Мирона, который играл в «Несчастной» Олиного возлюбленного и на сцене обнимал и целовал ее. Девушка держалась с обоими одинаково, но иногда Ивась ловил ее взгляд, брошенный на Мирона, и ему становилось грустно.
Спектакль прошел блестяще, и режиссер — Михайло Леонтьевич — хвалил прежде всего Ивася: суфлер так чудесно читал текст, что неопытным актерам оставалось лишь повторять его интонации. Ивася хвалили, удивлялись его способностям, а для него это было совершенно естественно — он жил жизнью каждого персонажа пьесы.
Второй спектакль готовили по русской пьесе «Мы и они», которая состояла из монологов большевика, взятого в плен деникинцами, и диалогов между ним и белогвардейским офицером. Нойко, который очень неохотно принял эту пьесу к постановке, мотивируя свое отношение драматургической слабостью пьесы, назначил на главную роль большевика Ивася. Для него это было приятной неожиданностью. Он горячо взялся за работу и наизусть выучил почти всю роль, состоявшую из длиннейших монологов, которые режиссеру казались скучными, а Ивасю необыкновенно интересными, потому что герой выражал его, Ивася, собственные мысли и чувства.
Большевика расстреливают, но он не склоняет головы.
Деникинцев село помнило, на юге еще иногда гремело, напоминая о бароне Врангеле, и спектакль имел необычайный успех. Оля поздравила Ивася с блестящим исполнением роли и смотрела на него восторженно.
— Я провожу вас домой, — предложил он, радуясь, что Мирона вызвали в уезд по школьным делам и его не было в Мамаевке.
Оля согласилась.
Они шли огородами и возле Олиной левады стали прощаться. Ивась задержал ее руку в своей. Девушка не отдернула руки, и он почувствовал, как все его существо наполнилось радостью. Не помня себя, он обнял Олю и прижался к ее губам своими горячими губами. Замирая от счастья, он сжимал ее в объятиях, и она едва заметно отвечала ему.
Вдруг на дорожке послышались шаги. Юноша и девушка отскочили друг от друга. Через минуту возле них уже стоял Олин отец.
— А почему не Мирон провожал тебя? — недовольно спросил Калёный.
— Его вызвали в уезд.
Калёный угрюмо кивнул Ивасю и увел дочку.
Ивась шел домой как пьяный. «Она любит меня! Моя единственная!» — повторял он мысленно. И вдруг ему показалось, что это сон, что такого счастья просто не может быть.
Целую неделю после этого Ивась нетерпеливо ждал репетиции очередного спектакля, чтобы увидеть Олю. Он рассматривал себя в зеркале, строил суровое «демоническое» лицо, но из этого ничего не выходило, глаза оставались материнскими, добрыми, и он тяжело вздыхал: неужели можно полюбить парня с добрыми глазами и совсем не греческим и не римским носом… Спасибо, хоть веснушки сошли, но все же как далеко до идеала…
Но ведь она не отстранилась, когда он привлек ее к себе… Любит и такого! И он считал дни до новой встречи.
10
За последние годы Мамаевка обогатилась не только новыми людьми, но и новыми словами. Кроме множества политических терминов, каких крестьяне никогда прежде не слыхали, появились такие слова, как «банда», «самогон», «барахло» и другие. Теперь никто не говорил «разбойник», «головорез», а говорили «бандит».
В ночь на воскресенье, которого так ждал Ивась, чтобы пойти на репетицию и увидеть Олю, были убиты единственный в селе милиционер и председатель исполкома. А днем поползли слухи, что на кулацких хуторах скрывается банда Левченко. Оставаться при таких условиях в «Просвите» до вечера, как бывало раньше, не рискнули, и актеры разошлись из театра засветло. Ивасю не представилось случая поговорить с Олей, а она вела себя так, будто между ними ничего не произошло.
На другой день в Мамаевку прибыл отряд по борьбе с бандитизмом. Банды он не поймал, но, производя обыски у кулаков, иные бойцы не брезговали «барахлом». «Барахло» брали не государству, а себе, это было противозаконно, и общественное мнение села резко реагировало на такие действия. Ивась остро переживал безответственность командования отряда, которое смотрело сквозь пальцы на не в меру «активных» ребят.
— Разве им революция нужна? Им лишь бы барахло… — вздыхали мужики, а с ними вздыхал и Ивась. — Конечно, были бы все идейные, никто бы и слова не сказал…
Отряд выехал из Мамаевки вечером, а ночью банда налетела на Карабутов. Юхим Мусиевич выпрыгнул в окно и спрятался в конопле, которая росла за хатой, а Ивась спал в сарае на чердаке, и его не нашли.
Бандиты ругались, угрожали сжечь хату, а мать плакала и говорила, что не знает, где муж, — ушел с вечера и не сказал куда.
На следующий день после ухода банды Мамаевку посетил отряд по борьбе с бандитизмом и дезертирством и по сбору продразверстки. Ивась обрадовался, что Мамаевку защищают, и побежал на сход, о котором объявил сотский.
День был рабочий, и народу собралось немного, человек триста. Командир отряда, молодой парень, начал беседу с крика и брани:
