Иван Багмут - Записки солдата
В холодной тьме он протрясся четыре часа и утром прибыл в больницу. Врач и в самом деле поехал. Ивась, с замиранием сердца думая, что́ его ожидает дома, изо всех сил погонял клячу, которая упорно отказывалась бежать.
Въехав во двор, Ивась увидел сиделку, выглянувшую из сеней, и обрадовался: по лицу ее можно было догадаться, что отец жив. Он вбежал в хату и убедился, что все хорошо и Юхим Мусиевич чувствует себя отлично.
— Ночью был кризис, который счастливо миновал. Теперь можно поздравить больного с выздоровлением, — сказал врач, осмотрев Юхима Мусиевича.
Ивась чуть не плакал от радости и рассказал о злосчастном происшествии с самогоном.
— Прекрасно! Вы поддержали его сердце. Иногда это помогает! А где ваш эликсир? Покажите…
Ивась вытащил из-за сундука четверть.
— О-о! — восхищенно протянул врач.
Он осмотрел остальных больных, выписал рецепты, дал несколько советов и успокоил юношу, сказав, что, по его мнению, все выздоравливают. Ивась колебался — налить доктору бутылку самогона или нет? А что, если обидится? Наконец он отважился и, краснея, предложил самогон как… дезинфицирующее средство. Доктор понимающе посмотрел на него и, пряча улыбку, поблагодарил.
Не обиделся! Ивась положил на подводу полмешка муки и замотанный в чистую полотняную тряпочку кусок сала.
Они выехали после обеда, но из Мамаевки выбрались только поздно вечером: слух о приезде врача разошелся по селу, и почти у каждой хаты подводу останавливали и просили осмотреть больного. Врач заходил, а Ивась зяб на подводе, ждал его и думал о тысячах больных, которых доктор не мог посетить.
Когда они, уже ночью, выезжали из села, у крайней хаты из темноты вышел парень.
— Товарищ врач? Зайдите, пожалуйста, отец умирает…
— Жар есть? — спросил доктор.
— Есть! — почему-то не сказал, а выкрикнул парень, метнулся в хату и, пока врач слезал с подводы, вынес, перекидывая с ладони на ладонь, уголек: — Вот! Нате, прикуривайте…
— Я не про тот жар спрашиваю. У отца есть жар? — устало улыбнулся доктор.
Наконец они выехали в степь. Подвода гулко тарахтела по мерзлой земле, было холодно, темно и неуютно. Доктор дремал в задке, и Ивась несколько раз оборачивался к нему, не осмеливаясь разбудить пассажира, до тех пор пока телегу не тряхнуло на выбоине.
— А вот интересно, — начал Ивась, — человек развивается из одноклеточного зародыша, это я читал недавно, а душа? Когда же вселяется в человеческий организм душа? И откуда она берется? Ведь бога нет?
— А вы уверены, что бога нет? — спросил доктор.
— Да… — неуверенно проговорил Ивась, удивленный таким вопросом. — А вы?
— Я тоже, — засмеялся доктор. — Душа! Вас интересует, откуда берется душа, но ведь и ее не существует.
— Как? — удивился Карабутенко. — А кто говорит, кто думает, кто чувствует? Не мясо же думает, а дух, живущий в теле.
— И все же души нет, юноша. Что такое психика человека? Это продукт работы мозга. Нет души, нет, как бы это сказать, духовного организма, а есть продукт тех процессов, в основном химических, которые происходят в мозгу. Как бы вам это пояснить? Ну вот, скажем, горит дерево, то есть происходит процесс соединения древесины с кислородом, а в результате — тепло, свет. Что такое свет?
— Световые волны.
— Правильно. Горит дерево — волны идут, излучаются, прекратился процесс горения — волны исчезли, не излучаются больше. Так же и психика: идут процессы в клетках мозга — перед нами психическое явление. Прекратился процесс — психики нет. То, что вы называете душой, появляется у ребенка, когда начинает работать его мозг. Таким образом, душа, повторяю, не есть нечто постоянно существующее, не нечто цельное, не духовный слепок или копия тела, а процесс.
Ивась онемел.
Так просто? А он столько месяцев бился над этим проклятым вопросом.
— Вы не согласны? — спросил врач, не слыша никакого ответа.
— Наоборот! Я никогда не думал, что это так просто! А ведь это и на самом деле так…
Он рассказал доктору о «душе» пани Катерины и о своих мучительных попытках разрешить этот вопрос и закончил:
— Теперь мне все ясно! Все!
— Все? — почему-то с грустью спросил доктор. — Помню, когда-то, окончив первый класс начальной школы, я сказал отцу: «Я все знаю — умею читать, писать, считать. Что же делать в школе еще три года?» Мне тогда было все ясно… А вот теперь — не все… И я вам завидую…
Ивасю хотелось спросить, что именно неясно доктору, но он не решился и ехал молча, перебирая в голове недавнюю беседу и удивляясь, как он сам не додумался до такого простого разрешения своей проблемы.
— Жизнь каждый день ставит новые вопросы, и никогда нет полной ясности, юноша… — прервал молчание доктор, но Ивасю в эту минуту было ясно все, и он не возражал только из вежливости…
Отец начал уже вставать, счастливо миновал кризис у матери и брата. Очень радовали Ивася, заставляли жадно ждать каждого нового дня слухи о приближении Красной Армии и несмолкаемая канонада под Екатеринославом, доказывавшая, что в деникинском тылу не все в порядке. Скоро зазвучали разрывы и на севере, и надежда превратилась в уверенность.
Придут наши! Скоро!
Но радостный день вступления красных в Мамаевку не сохранился в памяти Ивася. За неделю до прихода Красной Армии его самого свалил сыпной тиф.
Как сквозь тяжелую мглу он видел лицо Хомы, еще каких-то военных. Промелькнуло лицо рыжего фельдшера, потом знакомого доктора, которого он возил к отцу. И, как всегда, скорбное лицо матери.
Отец приставал с едой.
— Выпей! — просил он, держа в руке стакан молока. — Съешь! — и подкладывал ломтик курятины.
Это повторялось по нескольку раз в день, и всякий раз Ивась стонал:
— Не хочу… Не могу…
Юхим Мусиевич не сдавался, а Ивась в знак протеста закрывал глаза.
Как-то, когда отец особенно настойчиво предлагал выпить молоко, Ивась не утерпел и плюнул в стакан, поднесенный к губам.
— Дурак! — вскипел Юхим Мусиевич, а Ивась, быть может впервые за время болезни, улыбнулся.
Но через минуту отец снова явился со стаканом молока, и сын, чувствуя за собой вину, принужден был выпить.
Две недели все плыло перед ним как в тумане, а на четырнадцатый день приснился сон, яркий и страшный. За ним гнались, а он бежал, сознавая, что вот сейчас его схватят, и все будет кончено. Ему хотелось крикнуть, позвать на помощь, но он не мог издать ни звука и вдруг с ужасом почувствовал, что ноги не двигаются и сейчас его поймают. А это — конец!
Вероятно, он тяжело дышал, а может быть, метался и кричал во сне, потому что, когда он открыл глаза, у кровати стояли все родные, и в глазах у них он прочитал страх.
— Не поймали! — проговорил он тихо и уснул.
Проснулся он на следующее утро и впервые за две недели ясно увидел окружающее.
Через день он уже решил встать. Мать принесла ему валенки. Он попытался обуться, но валенки оказались малы. Ивась тужился, всовывая ногу, но так и не смог натянуть обувь. Обессилев, он снова лег, а когда через час попробовал встать вторично, почувствовал, что правая нога болит, и увидел, что она распухла.
Фельдшер, привезенный отцом, установил тромбоз вены и приказал лежать не двигаясь.
— Надолго это? — поинтересовался Ивась.
— На всю жизнь…
— Как? Лежать всю жизнь?! — испуганно вскрикнул Ивась.
— Лежать месяца два, а там будет видно… Да вы молодой, поправитесь…
Доктор подтвердил диагноз, прописал массаж, тугую повязку и тоже предупредил, что без разрешения врача вставать нельзя.
Для Ивася потянулись скучные недели. Он перечитал полное собрание сочинений Льва Толстого, в том числе и философские произведения. Прочитал несколько романов Октава Мирбо, Стриндберга, Достоевского, оказавшихся на книжной полке. Закончил штудировать учебник психологии и нашел сборник философских статей Страхова. Читая его, Ивась сперва подыскивал доводы, опровергающие положения философа-идеалиста, но чем дальше, тем больше терял аргументацию. Страхов доказывал, что бог есть, и видел его в образе высшей силы, которая дала первый толчок развитию всего сущего, — словом, создала мир.
Собственно, признание того, что бог есть, еще не разрушало системы взглядов, которую выработал Карабутенко: бог дал первый толчок — пусть так, дальше все развивалось по своим законам. Но порой возникало сомнение: а что, если бог, эта высшая сила, после первого толчка производит еще какие-нибудь толчки? Что, если она как-нибудь влияет и на историю народов, а то и на отдельных людей?
«Черт знает что мерещится», — сердился на себя Ивась, отгоняя эти сомнения, но они снова и снова преследовали его. Вот Лев Толстой в «Войне и мире» пишет, что, когда хозяин выкармливает барана, чтобы его зарезать, овцы, быть может, думают, что барана взяли для какой-нибудь высшей миссии. А что, если так и в человеческом обществе: великие исторические личности — только бараны, которых высшая сила специально откармливает с совершенно иной целью, чем думают люди?
