Елена Шолохова - Ниже бездны, выше облаков
– Так нече-естно, – затянул Зубков. – Вы нас не предупрежда-али.
Классная его даже взглядом не удостоила.
– Но уже почти пол-урока прошло, – возмутилась Запевалова. – Мы физически не успеем.
– Во-первых, я не прошу вас писать целое сочинение. А набросать четыре-пять предложений о героях несложно, если вы, конечно, читали. А во-вторых, кто в этом виноват? Кто здесь цирк устроил и не давал мне урок вести? Так что, мои дорогие, пожинайте теперь плоды.
– Это непедагогично! – не унималась Запевалова. – Такое ощущение, что вы нам просто мстите. Можно подумать, что вам легче станет, если мы все получим двойки.
– Ну, если кто-то не читал произведения, которое, между прочим, было задано на дом, если в голове нет никаких разумных мыслей, то вполне заслуживает двойки. И это, Запевалова, не месть. Это наказание. Понимать надо разницу.
Потом у Майи затренькал мобильник, и она вышла из класса. Только она за порог – Женька быстро проговорила:
– Никто не пишет сочинение! Ясно? Сдаём чистые листы! Все! Пчела побесится и успокоится. А двойки всему классу она всё равно не поставит. Тебя, Смирнова, это тоже касается!
Эля Смирнова зарделась, вся вытянулась в струнку. Помедлила, но тетрадь отложила. Не позавидуешь ей в такие моменты! У неё ведь выбор какой? Или маму предать, или класс. Жалко её. Иногда представляю себя на её месте, как бы я поступила в подобной ситуации. Наверное, так же. Мама-то простит, а класс – нет. Но на душе-то от этого в сто раз хуже.
Когда Майя вернулась, мы притворились, что пишем, но со звонком сдали чистые листы.
* * *За все годы учёбы это была моя первая двойка. Майя, как оказалось, не просто стращала – она действительно влепила пары всему классу. И не карандашом выставила, чтобы можно было исправить, а сразу ручкой. Но сильнее двойки на меня подействовало то, что произошло на другой день после того злосчастного сочинения. Майя вошла в класс после звонка. Мы поднялись, а она так и оставила нас на все сорок минут. Нет, она не говорила нам стоять, но и не просила садиться. Она вообще ничего нам не сказала, ни звука не произнесла. И сама простояла у окна, на нас даже ни разу не взглянув. А когда урок закончился, так же молча вышла. Дело даже не в том, что мои бедные ноги еле выдержали, главное, всё это время я ощущала себя каким-то ничтожеством. Ей-богу, лучше бы она орала.
А позже, на английском, Сову, то есть Наташку Шошину, отправили в учительскую за журналом, и она подсмотрела, что у всех действительно выставлены двойки.
И чёрт бы с этими оценками. Двойку запросто можно было бы утаить. В электронный дневник мои родители заглядывают раз в полгода, да и Майя выставляет туда оценки не намного чаще. Ну а через какое-то время я бы двойку исправила. Но на последнем уроке – это была алгебра – Майя заглянула в класс, что-то пустяковое сказала учителю, а потом обратилась к нам:
– За сочинение все получили двойки. Кроме Волковой. В связи с этим, а также из-за вашего безобразного поведения и преднамеренного срыва урока послезавтра в шесть вечера состоится родительское собрание. Явка строго обязательна. Зная вашу порядочность, я сама обзвоню всех родителей.
Сказала и ушла, а мы остались переваривать услышанное. Кому-то было вообще без разницы. Например, Зубкову. Лопырёв тоже и бровью не повёл – всем известно, что он из матери верёвки вьёт. Я, конечно, огорчилась – стыдно ведь будет перед мамой и папой, они же думают, что их дочь чуть ли не идеальная ученица. Но Запевалова прямо побелела вся, напряглась, и буквально на миг в глазах у неё мелькнула… тревога, что ли. Испугалась? Но чего? Какого-то собрания? Неужто так боится ударить лицом в грязь перед собственными родителями? Потом Женька обернулась к Волковой и прямо вслух, при математичке, сказала:
– Это всё из-за тебя, тварь! Ты за это заплатишь!
Поднялся гул. Правда, ненадолго. Математичка – не Майя, умела наводить порядок в классе. Но исподтишка, когда она отворачивалась к доске, в Волкову плевали и стреляли из трубочек – это Зубков вспомнил забавы прошлых лет, а все остальные вдруг подхватили. Эдик Лопырёв, он сидел сразу за новенькой, принялся тыкать её ручкой между лопаток, а когда она, вздрогнув, оборачивалась к нему, говорил ей похабные слова (а с нами-то, с нами-то весь такой интеллигентный).
Кстати, Волкова была уже без своего боевого раскраса и одета не так вызывающе, как в первый день. Если бы не синяя прядь и не пирсинг, её вообще не узнали бы. Видимо, попалась-таки директрисе и та ей вправила мозги.
После уроков мы всей толпой шли следом за Волковой. Не трогали её, но давили морально: улюлюкали, смеялись, обсыпали ругательствами и даже матом. Довели почти до самого дома, заодно и узнали, где она живёт. Это жуть! В старом облупленном бараке, все удобства – на улице. Вокруг сараи-развалюхи, грязь, кучи мусора, невыносимая вонь. Чумазые полуголые ребятишки копошились прямо в луже, а ведь не лето уже. Откуда-то из окон барака доносились пьяные вопли.
Дальше мы не пошли, только Женька крикнула новенькой:
– Так вот где отбросы общества обитают! Самое место!
Потом чуть тише добавила:
– Убила бы её!
Когда шли домой, уже впятером, Ольга спросила Запевалову:
– Женька, а ты чего так напряглась сегодня? Из-за этой дурацкой двойки или из-за собрания?
Выходит, не я одна заметила её странную реакцию.
– С чего ты взяла? – голос у Женьки сразу сделался резкий. – Вечно какие-то глупости выдумываешь!
Я не стала поддерживать Лукьянчикову – ну хочет Запевалова казаться пуленепробиваемой, и пусть.
На следующий день поводов для издёвок над Волковой прибавилось – нищенский барак никто не забыл. Стоило ей появиться, как все дружно заткнули носы и сделали брезгливые гримасы: «Фу-у, помойкой воняет».
На перемене Запевалова спросила её: «Тебя на вши-то проверили?» И тут же все стали звать новенькую вшивой. Нарочно шарахались от неё. А Эле Смирновой недвусмысленно намекнули, что и она может заразиться. Корчагина на полном серьёзе возмущалась, что мы должны находиться рядом с бичихой.
Во время уроков, конечно, соблюдали внешние приличия, но при каждом удобном случае мальчишки её обстреливали. И если накануне трубки заряжали жёваной бумагой, то на этот раз запаслись гречкой, чтобы больнее было. Запевалова снисходительно фыркала, мол, детский сад, но всё-таки этот обстрел одобрила. Волкова старалась не реагировать, только едва заметно вздрагивала при каждом попадании.
Последним уроком была физкультура. Раздевалки у нас по давней традиции используют не только для того, чтобы переодеться. Корчагина говорит, например, что там нередко запираются парочки из одиннадцатых классов. Но ещё чаще в раздевалке выясняют отношения. Я сама не раз видела, как какая-нибудь «звезда» со своей свитой – типа нашей Запеваловой – затаскивала туда «жертву».
Не понимаю, зачем вообще Волкова пошла на физкультуру после всего, что было. Могла бы просто уйти домой – ведь Свисток, наш физрук, про неё ещё не знал. Ну и, конечно, наши не растерялись. Только Волкова переступила порог раздевалки, девчонки окружили её так, что даже захоти она сбежать – не получится.
Смирнову поставили на стрёме снаружи у двери – на случай незваных гостей. Всё равно в таких делах от неё толку мало. Я под шумок отошла в сторонку, примостилась на подоконнике.
Волкова занервничала. Завертелась на месте.
– Вы чего?
Но девчонки молчали – заранее, на перемене, договорились – и медленно подступали ближе, сжимая круг, в котором трепыхалась наша несчастная новенькая. У всех лица были насмешливые, у неё – испуганное. Мне стало жаль беднягу. Вспомнилось, какой она явилась к нам всего три дня тому назад. Ни за что бы не подумала, что за такой короткий срок можно сломать человека, превратить его в жалкое, затравленное существо.
– Что я вам такого сделала? – взвыла она, когда девчонки, подойдя почти вплотную, стали толкать её из стороны в сторону.
– А ты не догадываешься? Весь класс из-за одной тебя получил двойки! Ещё собрание завтра – тоже из-за тебя. Или этого, по-твоему, мало? – Запевалова говорила негромко, с полуулыбкой.
Мне кажется, что ей просто нравятся такие моменты, когда можно кого-то унизить, растоптать, показать собственное превосходство. А всё остальное – только повод прицепиться. Волкова ведь не первая в нашем классе, кого травят.
– Но я тоже не писала это сочинение!
– Тупая уродка! Откуда ты вообще взялась? Если бы не ты, никакого сочинения и не было бы!
– Но я ведь не знала, что так получится. Я же не хотела… И не хотела… тогда… грубить тебе.
– Оправдываешься! Значит, чувствуешь свою вину перед нами. Уже лучше. Может, ещё не всё потеряно. Может, если ты попросишь у нас прощения, мы тебя простим великодушно. А, девочки?
– Это смотря как просить будет, – захихикала Лукьянчикова.
В такие моменты я Олю просто не узнавала. Мы ведь с ней в детстве всех собак во дворе подкармливали, брошенных котят, если получалось, пристраивали, галку с подбитым крылом, помню, выхаживали. Не выходили. Оля рыдала, как и я. Откуда теперь в ней столько жестокости? Впрочем, я тоже хороша, участвую в этом вместе со всеми. Но хотя бы удовольствия не получаю. Я просто… боюсь.
