Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
— Я вас не обманывал! — дрожащим от негодования голосом воскликнул Митя. — Я и не заметил, какая это книга. Вот честное слово! Вот крест божий! — И он трижды истово перекрестился на икону.
— Верю, верю, голубчик, — успокаиваясь, ответила Елизавета Александровна. — Возьми другую книжку, отгородись от них.
После диктанта все отдали Елизавете Александровне свои тетради и пошли по домам обедать.
Мы вышли общей ватагой.
— А ловко ты его подсадил! — радовался Борька, хлопая Николая по плечу. — Молодец! Как это ты углядел только? Вот тебе и Митенька — паинька-мальчик. Да вот и он, лёгок на помине.
В это время мимо ребят проходил Митя. Он злобно взглянул на Николая, но тут же придал своему личику ласковое выражение.
— Эх, Коля, Коля! — сказал он. — Зря ты на меня наклеветал, ей-богу, зря! Ну да бог с тобой. Я обиды не помню.
— Иди, иди, пока не подсыпали! — крикнул Борька, грозно направляясь к Митеньке.
Но тот решил больше не продолжать беседу и торопливо засеменил ножками по расчищенной тропинке. Каждой хорошо одетой женщине он уступал дорогу и, сняв шапочку, здоровался.
— Какой вежливый, милый мальчик! — слышалось ему вслед.
В пять часов, когда мы все снова собрались в школе готовить уроки, нас ждало неожиданное и весьма занятное известие: Елизавета Александровна раздала ребятам тетрадки диктанта. Каждая ошибка была подчёркнута синим карандашом, а в конце страницы подведён итог. «Победителем», как всегда, оказался Борька: он сделал ошибок больше всех — двадцать три. Но этот рекорд никого особенно не удивил, даже саму Елизавету Александровну. Меньше двадцати ошибок у Борьки никогда не бывало. Самая интересная новость заключалась совсем в другом: Митенька — краса и гордость всей школы, не делавший почти никогда ни одной ошибки, — в этот раз сделал девять, и все девять во второй половине диктанта.
Эта новость шёпотом облетела сразу всех ребят.
— А что же тут удивительного? — пожал плечами Николай. — Книжку отняли, а писать не умеет, вот и насажал.
Новость обсуждали все, но огорчены ею были только двое: бабка Лизиха и сам Митенька.
Лизиха вертела в руках тетрадь своего любимца й упавшим голосом говорила:
— Митенька, родной, как же это случилось?
— Сам не знаю, — изумлённо открыв свои большие серые глаза, отвечал Митя.
— Но почему же все ошибки именно во второй части диктанта, когда книжки не было? Может, ты всё-таки иногда в неё заглядывал?
— Не заглядывал я! — нервно, с затаённой злобой, но всё с тем же кротким видом отвечал Митя.
— Тогда почему же именно во второй?
— Потому что я очень расстроился, — проговорил Митя, и в голосе его задрожали слезы. — Расстроился потому, что вы мне не верите, вы могли заподозрить, что я, что я…
Дальше он не мог уже говорить, разрыдался и выбежал в переднюю. Бабка Лизиха кряхтя, но всё-таки быстро поднялась с кресла, тоже побежала вслед за ним.
— Ну, прости, прости, родной, старую бабушку… — слышались из передней её ласковые слова, столь непривычные именно для неё.
Вскоре оба вернулись в комнату, оба расстроенные, но вполне примирённые. Митя сосал леденец, стараясь хоть чем-нибудь подсластить свою горькую участь.
В этот же вечер бабка Лизиха нещадно отодрала Борьку и Николая, чтобы слушались, чтобы учились лучше, вообще — сами знают, за что!
Всё это случилось в субботу, значит, на следующий день можно было отдохнуть и от учения, и от самой бабки Лизихи.
КТО БОЛЬШЕ ПОЙМАЕТ!
Хорошо, что Михалычу в своё время пришла в голову счастливая мысль: устроить в птичьей вольере Дверцу побольше, чтобы в неё молено было пролезать не только мне, но и маме. Эта деталь оказалась совсем не лишней, так как основной уход за нашим птичьим хозяйством постепенно перешёл в руки мамы. Я, правда, тоже помогал — изредка чистил клетку, кормил и поил птиц, но учение в школе отнимало слишком много времени. Придёшь уже поздно вечером, немножко погуляешь — и спать, а утром ещё по-тёмному опять в школу. Когда же тут думать о птицах! А их количество в нашей вольере всё увеличивалось.
Каждое воскресенье мы о Петром Ивановичем занимались ловлей сеткой. А кроме того, в его и в нашем саду были развешаны западни-самоловы, и в них тоже частенько попадалась добыча.
Держали мы в вольере только щеглов и снегирей. Правда, в западни часто попадались синицы, но мы их тут же выпускали. Пётр Иванович говорил, что синица хоть и маленькая, а зловредная птичка: она очень драчлива и, если держать её вместе с другими мелкими птицами, может их сильно поранить, даже заклевать до смерти.
Я до сих пор не знаю, есть ли в этом хоть доля истины. Но тогда мы с Михалычем твёрдо решили синиц в общей вольере не держать. А отдельных клеток у нас не было, да и зачем они? Только успевай и с этим-то хозяйством управляться!
Бывало, утром мы с Серёжей в школу торопимся, а мама надевает фартук, повязывает голову платком и лезет с веником в вольеру. Птицы давно уже к ней привыкли. Она им кормушки чистит, корм сыплет, а они на голову, на спину ей садятся, скачут, как по веткам, чирикают. Мама сердится, ворчит.
— Наказание, да и только. Надо кур идти кормить, а тут изволь пустяками заниматься, за воробьями ухаживать. А кому они нужны? Выпустили бы на волю, и дело с концом! Мучение, и только!.. Да отвяжитесь вы! — отмахивается она от слишком уж нахальных щеглов, которые не хотят ждать, пока мама нальёт им воду в купальницу, а пытаются искупаться прямо в тазике. — Ну, что с ними поделаешь, опять всю измочили!
И мама гонит от себя прочь выкупавшегося щегла:
— Куда ты, негодник, на голову лезешь? Вон сядь на жёрдочку, там и отряхивайся.
Но я вижу} маме самой очень нравится, что птицы такие доверчивые и так хорошо её знают.
Ах, как не хочется уходить в школу! Как было бы хорошо залезть в вольеру вместе с мамой и помогать ей! Однако делать нечего — уже скоро девять, надо спешить.
Только воскресный день был уже полностью в моём распоряжении. Но и тут некогда ухаживать за птицами — нужно идти на ловлю новых.
И вот однажды в ловлю птиц решил включиться и сам Михалыч. Я был этому очень рад — ведь если Михалыч за что-нибудь возьмётся, тут уж дело закипит.
В нашем саду тоже расчистили точок. Пётр Иванович смастерил нам вторую сетку, точь-в-точь такую же, как у него, приладил её. И я начал приманивать к точку птиц.
Каждое утро перед школой забежишь, бывало, на одну минуточку в сад и бросишь две-три пригоршни конопли на точок. А на сучки соседних яблонь развесишь грозди рябины. Вот и дело с концом!
Наконец наступило воскресенье, тот счастливый день, когда нам с Серёжей не надо идти в школу, а Михалычу на работу.
С самого раннего утра Серёжа, сунув в карман пару бутербродов, отправился на весь день кататься с ребятами на лыжах. Ну, а мы с Михалычем решили попытать счастья — половить птиц в нашем саду. Признаюсь, я очень волновался, потому что Пётр Иванович тоже хотел половить у себя в саду. Кто же больше поймает, кто победит?
Беседки, где бы можно было сидеть и поджидать у нас в саду не было. Поэтому взамен её мы с Серёжей накануне соорудили из снега настоящую крепость. А чтобы наблюдать из неё за точком, проделали в снежных стенках несколько глазков. Для сидения поставили два толстых чурбана. Позади одного даже врыли в виде спинки ставню от окна. Это — Михалычу. Получилось прямо настоящее кресло, только подлокотников не хватало.
Ещё в субботу пригласили в сад Михалыча «для примерки». Он, кряхтя и отдуваясь, но с явным удовольствием влез внутрь крепости, уселся в «кресло» и сказал:
— Превосходно!
Даже папиросу там выкурил. Значит, всё в порядке. Только бы в воскресенье погода дело не подпортила.
Но погода с утра оказалась отличная. Ясная, тихая, с лёгким морозцем.
И вот мы с Михалычем прямо после утреннего чая оделись потеплее — ив сад.
Михалыч устроился поудобнее в самодельном кресле, огляделся по сторонам и весело продекламировал из «Горя от ума»:
За третье августа;засели мы в траншеиЕму дан с бантом, мне на шею.
Посмотрим, у кого сегодня дело с бантом получится: у нас или у Петра Ивановича?
— Конечно, у нас! — уверенно заявил я. — Я ведь каждое утро птиц к нашему точку приманивал, а Пётр Иванович не очень-то это делает. Когда подсыплет приманку, а когда и забудет.
— Ну, поглядим, поглядим, — ответил Михалыч. — Заранее петушитьоя нечего. Цыплят, говорится, по осени считают.
— Да, а кто же у нас за верёвку дёргать будет?
небрежно, как бы о чём-то совсем незначительном, спросил я.
— Мне кажется, — так же небрежно ответил Михалыч, — лучше первому дёргать мне. У меня, знаешь, рука ненадёжней, потвёрже. А то ты, пожалуй, ещё заволнуешься, всё дело испортишь.
