Георгий Скребицкий - От первых проталин до первой грозы
Она, обессилев, опускается в кресло, всё ещё не выпуская из рук Борькино ухо.
— Ну, погоди, голубчик! Я сейчас с тобой расправлюсь… Митенька! громко, но уже совсем другим голосом кричит она.
Из соседней комнаты мигом выскакивает её любимчик. Ясно, что он стоял за дверью и подслушивал.
— Митя, — устало говорит бабка Лизиха, — будь добр, дружок, сходи во двор, кликни сторожа Семёна. Да пусть вожжи захватит. Борьку пороть.
— Я не дам! Не смеете! Я папке скажу! — пытается протестовать Борис, но получает пару увесистых шлепков и смиряется.
— Митенька, пальтишко надень, а то простудишься! — кричит вслед Елизавета Александровна.
Мы все сидим, застыв на своих местах, в ожидании чего-то страшного и в то же время занятного. Бедный Борька! Все его злоключения вызывают у нас, помимо сочувствия к нему, ещё и невольную улыбку.
Вот он стоит сейчас перед бабкой Лизихой красный, потный, весь какой-то растерзанный. Его ждёт неминуемая экзекуция. Его посиневшее ухо — в неприятельских руках. И всё-таки весь вид его будто говорит: «Ну что ж, что высекут, а я всё-таки не покорюсь!»
Хлопает входная дверь. С постной рожицей и блестящими от радости глазами входит Митенька. За ним в дверях появляется огромная фигура сторожа с вожжами в руках.
— Чаво вам, хозяйка, надоть? — безразличным голосом спрашивает.
— Семён, бери его, помоги мне выпороть.
Семён так же лениво, вразвалку, подходит к Борису, берёт его за плечо, тащит через переднюю в спальню. Борька отчитается изо всех сил, гневно кричит:
— Пусти, не смей, лапке пожалюсь!
— Иди, иди, не балуй! — тащит его Семей. Елизавета Александровна поспешает следом. Процессия скрывается в спальне. Дверь захлопывается.
— Ой, батюшки мои! — всхлипывает в уголке Мария Михайловна. — Ведь просила вас всех: будьте потише, не деритесь. Не озорничайте!
Мы не слушаем её причитаний. Мы слушаем только то, что творится за дверьми в спальне.
Оттуда доносится шум возни, потом звонкие удары вожжей, поросячий визг Борьки и свирепые окрики Лизихи:
— Я тебя отучу, я тебя отучу! Вот тебе, вот тебе!.. Затем опять возня, опять крик Борьки, но уже не поросячий, а гневный, протестующий:
— Я тятьке пожалюсь! Он вам даст!..
— Поговори ещё, негодяй! — орёт Лизиха.
Дверь распахивается. Борька выскакивает красный, потный, как из бани, на ходу застёгивая и приводя в порядок штаны.
— Куда?! Назад! — вопит бабка Лизиха. — Семён, хватай его!
Но Борька уже накинул куртку, шапку в охапку и был таков.
— Ну, погоди, подлец, я тебя завтра ещё раз выпорю! — кричит она вслед беглецу.
— Хозяйка, мне можно идтить? — равнодушно осведомляется Семён.
— Иди с богом, спасибо тебе, — говорит бабка Лизиха.
— А вожжи брать ай здесь оставить?
— Зачем — здесь? — сразу не может понять старуха.
— Вы же ещё завтра его посечь собирались.
— Ну, когда понадобится, тогда и принесёшь. А то дедушка увидит, рассердится, скажет: «Что у вас здесь — конюшня, что ли?» Иди, иди. Когда нужно, опять принесёшь.
— Мне что, я принесу, — отвечает Семён и уходит.
На следующий день всё пошло по-старому, как будто вчера ничего и не случилось. Борька с утра явился на занятия. Отцу, конечно, он ничего не сказал. Да и о чём говорить? Петуха снежками гонял? Гонял. Бабке Лизихе в живот с разбегу ткнулся? Ткнулся. Кто же виноват, что выпороли? А начнёшь отцу рассказывать, пожалуй, ещё добавит горячих по тому же самому месту. Нет, уж лучше молчать.
Бабка Лизиха тоже молчит. Всё это она, конечно ещё припомнит, но только не теперь, а в другой раз к удобному случаю.
Во время перемены к Боре подходит его лучший друг — Колька.
— Ну как, ничего, сидеть можно? — сочувственно осведомляется он.
— Ничего. Сегодня можно, — мрачно отвечает Борис. И тут же добавляет: А Митьке я всю рожу разобью! Ишь какой услужливый. Погоди у меня, дождёшься!
— Возьмём в работу, — охотно соглашается Николай.
Перемена кончается. Мы все вновь берёмся за дела.
И У МИТЕНЬКИ ЕСТЬ ГРЕШКИ
Я, со своим робким характером, даже не мог себе представить, как можно у бабки Лизихи дурачиться, озорничать, не боясь, что она накроет и отдерёт, как Сидорову козу. Такие удальцы казались мне чудо-героямд. И первым из них был, конечно, Коля.
Стойло только Лизихе хоть на минуту отвернуться, он обязательно выкинет какую-нибудь штучку. То соседа щипнёт, так что тот подпрыгнет как ужаленный, то сам вдруг вскочит со своего места, вытянется в струнку и отдаст бабке Лизихе честь. Да при этом ещё такую рожу скорчит, что ребята не удержатся и фыркнут.
— Что за смех, в чём дело?! — грозно окрикнет Лизиха, быстро оглядываясь по сторонам.
Но все сидят, опустив носы в книжки и тетрадки. А виновник происшествия прилежно учит грамматику или закон божий. Лицо у него такое тихое, углублённое в своё дело; уж никак не подумаешь, что имен он-то и есть всему причина. «Но что, если Лизиха вернётся в тот момент, когда он с глупой рожей становится перед ней во фронт, что тогда будет?» И при одной этой мысли у меня мурашки пробегают по коже.
А один раз бабку Лизиху во время занятии позвали зачем-то в кухню. Только она скрылась за дверью, Колька, как вихрь, сорвался со своего стула, плюхнулся в её кресло, накинул на плечи тёплый Лизихин платок, надел на нос очки и, постучав линейкой по столу, хриплым голосом запищал:
— Борька, негодяй, иди сюда, я тебя высеку!
Весь класс так и прыснул со смеху.
Потом Колька не торопясь взял со стола Лизихины карманные часы и задумчиво через очки поглядел на них.
— Целый час еще маяться! — вздохнул он и тут же вдруг приложил часы к груди. — Эх, хороши часики! Вот бы мне такие, да ещё с цепочкой по всей груди. Вот бы я пофорсил!
В это время скрипнула входная дверь, в коридоре послышались тяжёлые шаги. И тут же, как в кино, картина сразу переменилась: очки и часы лежат на столе, платок на кресле, а Коля, уткнувшись локтями в край стола, громко и нудно долбит на весь класс коренные слова.
Он орал их так громко, что даже вошедшая в класс бабка Лизиха была неприятно поражена.
— Николай, не ори. Учи громко, но не ори, ты не в кабаке.
— Хорошо, Елизавета Александровна, — покорным голосом ответил Коля, снова углубляясь в повторение своего урока.
Бабка Лизиха спокойно уселась в кресло, накинула на плечи тёплый платок и надела на нос очки — всё точь-в-точь, как только что представил в её же кресле Николай.
Многие не удержались и фыркнули.
— Опять смешки! — грозно крикнула Лизиха. — Смотрите у меня! Что-то уж больно развеселились!
Она обвела всех подозрительными, злобными вами и добавила;
— Закрывайте книжки, приготовьтесь к танцу.
За столом произошло движение. Все книги были мигом закрыты и спрятаны. А на их месте появились чистые тетрадки.
— Загородиться друг от друга! — скомандовала Лизиха.
Снова за столом лёгкое движение. И вот уже каждый ученик отгорожен справа и слева от своего ближайшего соседа поставленной углом раскрытой книгой. Каждый сидит как будто в своём собственном отделении.
Когда всё было сделано, бабка Лизиха открыла хрестоматию и начала диктовать. Все склонили голову над столом, принялись писать. В классе воцарилась тишина, только слышался голос Лизихи да монотонный скрип перьев.
Я диктантов ещё не писал, а только списывал о книжки и поэтому с интересом исподтишка наблюдал зa работой других.
Лица у всех были очень сосредоточенные. Многие от усердия даже приоткрыли рот, другие беззвучно шевелили губами, третьи старались незаметно из-за книжки заглянуть в тетрадь соседа. А Боря от усердия совсем положил голову себе на плечо и сопел так громко, будто он не диктант писал, а тащил на полок тяжёлый мешок муки.
— Борька, не спи! — крикнула Лизиха, прерывая диктовку.
— Я не сплю, Елизет Санна! — выпалил Борис.
— Тогда не сопи и голову попрямей! Диктовка продолжалась.
Вдруг Лизиха опустила книгу и грозно глянула в самый конец стола:
— Николай, ты что, стервец, к Митеньке всё заглядываешь? Привык на чужой шее ехать. Пересядь на другое место!
— Я не к Митеньке вашему заглядываю, — вспыхнул Коля, — а гляжу, как ваш Митенька сам с книжечки сдувает. Вот посмотрите!
И, не дав никому опомниться, Коля схватил книжку, которой Митя отгородился от соседа, и подал Елизавете Александровне.
— Да-а-а-а, хрестоматия… — даже немного растерявшись, сказала Лизиха. Митенька, что же это ты бабушку обманываешь?
— Я вас не обманывал! — дрожащим от негодования голосом воскликнул Митя. — Я и не заметил, какая это книга. Вот честное слово! Вот крест божий! — И он трижды истово перекрестился на икону.
— Верю, верю, голубчик, — успокаиваясь, ответила Елизавета Александровна. — Возьми другую книжку, отгородись от них.
