Алексей Пантелеев - Из старых записных книжек (1924-1947)
- Присаживайтесь, - говорит полковник и любезно указывает на припорошенные опилками козлы. А сам достает из кармана добротный перочинный ножик, открывает его и начинает спарывать мои ненаглядные голубые погончики. Я бормочу что-то невнятное. Он усмехается.
- Да-авно этим не занимался, - говорит он.
- А занимались все-таки?
- У беляков - да, снимал, приходилось. И с своей гимнастерки сдирал - в восемнадцатом.
Срезал, положил один погон на другой, подровнял, протянул мне:
- Возьмите на память.
* * *
Ваганьковское кладбище. Надпись на кресте:
Тамара Михайловна
СТЕПАНОВА
род. 1 октября 1884 года
сконч. 9 октября 1904 г.
Как хороши, как свежи были розы!
* * *
Больную Тамарочку бабушка кормит супом. У Тамарочки свинка. Слышу ее капризный плаксивый голос:
- Горько!
Бабушка (с сильным акцентом). Горка? Что ты хочешь сказать? Гора? Или по вкусу?
- Какая гора?!! Конечно, по вкусу!
* * *
Зима 1944 г. Поезд "Ленинград-Москва" стоит на маленьком полустанке под Будогощью. Снег. Тишина. Почти вплотную к железной дороге лес. Пахнет сосной и солнцем, совсем по-весеннему.
На перроне молодой флотский командир:
- Что такое? Куда же зима по всему Советскому Союзу девалась? На фронте был, думал, она в тыл, в отпуск, уехала. Еду в тыл - и тут ничего похожего.
* * *
Тот же морячок-лейтенант (орден Отечественной войны и четыре медали на синем помятом кителе, из-под расстегнутого стоячего воротника - серый свитер) расхаживает по платформе, заговаривает со всеми, кто подвернется под руку. Не пьян, а просто необыкновенно общителен, разговорчив.
Кто-то при нем окликнул толстую проводницу:
- Эй, девочка!
Лейтенант. Ничего себе девочка! Знаете, про таких "девочек" говорят: еще не было Евы и Адама, а она уже была дама.
И перебивая себя, как бы опасаясь, что его не дослушают:
- Знаете, это откуда? Нет? Я тогда расскажу.
В блокадное время под Ленинградом поймали три зверя - лиса, волк и медведь - на троих одного поросенка. Поросенок маленький, а аппетит у зверей, как и полагается, зверский, да к тому же еще блокадный, осадный...
Вот лиса и говорит:
- Давайте, господа звери, сделаем так: пусть тот поросенка съест, кто дольше всего на свете жил.
- Ладно.
Лиса первая и отвечает:
- Я, господа звери, старше вас всех. Еще не было Евы и Адама, а я уже была дама.
Волк думает:
"Если Адам и Ева были, значит уже мир существовал".
Он говорит:
- Еще не был свет, а я уже был сед.
А медведь долго не думал:
- Я, грит, не сед, а молодёнок. Ни фига не знаю - мой поросенок.
Подцепил поросенка и - айда.
Лейтенант сам же первый засмеялся, потом, сделав серьезное лицо, пояснил:
- Мысль такая, что не всегда хитрость помогает - особенно в блокадное время.
* * *
Слышал в поезде. Девушка много лет страдала неврастенией в самой жестокой форме. Бессонница, отсутствие аппетита, хандра и все прочее. Нигде не работала, не училась. Худела, думала и говорила только о смерти.
Война застала ее в Ленинграде. Голод заставил искать работу. Знакомый врач устроил работать в больницу. Ей поручили - учет покойников.
Работала она хорошо.
- И представьте - полное излечение. Сейчас - это цветущая, полнокровная женщина.
* * *
Голос на верхней полке:
- Никто не осмелится сказать о ленинградце плохо.
* * *
Зимой 1942 года из Ленинграда в Москву шла на самолетах продукция для фронта!
* * *
Старуха врачу:
- Отгребла ты меня от смерти.
* * *
Рассказывал майор N. С декабри 1941 года по март 1942 года он - тогда еще старший лейтенант - работал со своей ротой по захоронению трупов. Кладбище на Пискаревке. В роте 120-130 человек, работало же только 50-60 человек, остальные лежат с поносом.
Комроты следил, чтобы воды много не пили.
- За обедом отвернешься - он уже полманерки воды в суп накачал. Дело понятное - чем больше супа, тем сытнее. А в результате - водянка.
* * *
Тот же майор:
- Хоронил брата жены. Не раздел, даже сапог сымать не стал. Ребята из батальона помогли, сколотили гроб.
Потом вспомнил, что он застрахован, - надо небось, думаю, зарегистрировать. Взял все его документы: паспорт, партбилет - пошел регистрировать. Прихожу в милицию. Там очередь. Сидит какой-то голодный тип, раздает всем, кто желает, справки:
"При освидетельствовании признаков насильственной смерти не обнаружено".
Свез на санках на Волково кладбище. Похоронил честь честью. Взял лопату, закурил и пошел... Потом думаю: "А как же сообщить жене? Где она искать могилу-то будет? Ведь ни креста, ничего такого нет".
Сосчитал и написал:
"Володя лежит в десяти могилах от В.В.Гущинского".
Когда похоронил Володю, вспомнил, что у него чудесный сибирский кот. Пошел на квартиру, но опоздал: соседи уже съели.
* * *
Василий Васильевич Гущинский, или просто Васвас Гущинский! Кумир петербургской, петроградской, а потом и ленинградской публики. Демократической публики, плебса. Ни в "Луна-Парк", ни в "Кривое зеркало" его не пускали. Народный дом, рабочие клубы, дивертисмент в кинематографах. Здесь его красный нос, его костюм оборванца, его соленые остроты вызывали радостный хохот.
В.В.Гущинский - это мое шкидское детство, послешкидская юность. И вот: "В десяти могилах от Гущинского"...
* * *
В редакции:
- Ну что за чернила!
- Ужас! Мастика...
* * *
Мальчики бегут из школы. Из разных, наверно, школ:
- У вас что на обед сегодня было?
- Сказать, что? Битки по ребрам, гуляш по коридору.
* * *
Любимое ругательство Маршака:
- К чертям собачьим!
* * *
Старуха в трамвае:
- Нет, братцы мои, я умирать сейчас несогласная. У меня все деточки на фронте. Вот война кончится, всех деточек своих повидаю, обниму, перецалую, а уж тогда - хороните меня с музыкой.
* * *
Маршак уверяет, что мы, петербуржцы, говорим "эсли", "зэркало" и тому подобное.
Зэркало я никогда не говорил, а четкое если (йесли) для меня и в самом деле - режет ухо (приятно режет ухо, как все чисто московское). И до сих пор говорю: эсли. Не очень широко, не по-грузински, но все-таки - эсли.
* * *
В магазинной очереди. Старик обращается к девушке с медалью "За оборону Ленинграда":
- Давно ли из Ленинграда, сударышня?
* * *
Писатели-одесситы (Олеша, Ильф, Петров) любят слово "элегантный". Я видел "внутреннюю рецензию" Е.Петрова, где повесть молодого автора названа "элегантной".
* * *
- Солдат без ложки - некомплект.
* * *
Автор популярной военной песни "Эх, портяночки, портянки...".
* * *
Понадобилось перелицевать костюм. Хозяйка привела какую-то женщину. Я удивился:
- А вы давно мужское шьете?
- А что?
- Да, сказать по правде, первый раз вижу женщину-портного.
- Что ж, - обиделась она. - Думаете, если бурнусница, так уж и мужское шить не умеет?!.
Перешила. Ношу.
* * *
Тетка с очень тонкими подкрашенными губами:
- Всех жалеть - сердца не хватит.
* * *
Сегодня, 17 июля 1944 года, в Москве - событие. По радио и в утренних газетах было объявлено, что с 11 часов утра по Садовому кольцу, на площадях Калужской, Смоленской и других приостанавливается движение пешеходов и транспорта, так как через город будут проконвоированы пленные немцы - в количестве 57 600 человек. В половине двенадцатого я уже был на улице - на Смоленском бульваре. На тротуарах теснятся толпы народа. По мостовой, по обочинам, прогуливаются усиленные комендантские патрули с характерными ярко-красными погонами. Еще больше, конечно, милиционеров.
Напряженное ожидание. Со всех дворов, изо всех переулков бегут мальчишки. Лихорадочные голоса:
- Немцев ведут!
- Идем немцев смотреть!
- Идем скорей - сейчас фрицев поведут!
(Забыл записать, что в извещении начальника московской милиции население призывалось к порядку и к "недопущению каких-либо выходок по отношению к военнопленным".)
В народе говорили, что еще не скоро.
- Поезд опаздывает, - сказала какая-то женщина.
Я успел сходить в Гагаринский переулок, в поликлинику, зашел по делам в райвоенкомат, и когда вернулся к Смоленской, там уже было не протолкнуться. Мне все-таки удалось протиснуться на середину площади.
Огромное множество милиционеров, работников НКВД и красноармейцев наводили на площади и на прилегающих к ней улицах порядок. Прекращалось движение автомобилей. Их направляли в сторону Арбата. Постепенно площадь и продолжение ее - широченный "бульвар" очистились, и тут мы все увидели:
- Идут!
Со стороны Кудринской двигалось, надвигалось пока еще как будто не очень большое светло-коричневое каре. Уже отсюда было видно, что это не наши "солдатики". Тот же цвет хаки, но - темнее, коричнево-желтый, а не желто-зеленый, как у нас.
Меня попросили "на тротуар". На площади остались лишь высокие чины милиции и НКВД. На тротуаре я оказался в числе первых, но постепенно толпа оттеснила меня от тротуара, потом увлекла в сторону и назад. Вперед вынырнули дети, главным образом девочки почему-то.
