Уле Маттсон - Бриг «Три лилии»
Глава восемнадцатая
ЖАРЕНАЯ СЕЛЬДЬ В КОЖАНОМ МЕШОЧКЕ
Бабушка то и дело выбегала в прихожую.
— И что тебе опять понадобилось на чердаке, Миккель?..
Миккель с оттопыривающимися карманами оборачивался на лестничной площадке.
— Салазки делаю, — улыбался он.
— Среди лета-то? Ты кому голову морочишь, бездельник?
Но Миккель уже исчез, а бабушкины ноги не могли поспеть за ним.
А как он ел!
— С каких это пор ты так полюбил жареную селедку да картофель в мундире, Миккель Миккельсон?
— Сегодня с утра, с восьми часов, — отвечал он, торопливо жуя.
Но Миккель больше жевал впустую. Сельдь и все остальное попадало в кожаный мешочек, привязанный к
* Клотик — деревянный кружок на конце мачты.
ножке стола. Потом мешочек оказывался под рубахой.
И Миккель исчезал на чердаке.
Туа-Туа сидела под парусом и стучала зубами.
— Всякий раз, как заскрипит лестница, мне кажется Синтор идет, — жаловалась она.
— Брось, пароход ушел, а в ночь на субботу и мы в путь отправимся, — утешал ее Миккель и выкладывал сельдь на заднюю корку своего дневника.
Того самого дневника, в который он записывал все происшествия, с тех пор как совсем еще маленьким мальчиком сидел на Бранте Клеве и ждал отца. Теперь осталась только одна незаполненная страница, да и то на ней было написано вверху: Разработка планов и накопление запасов для побега из Лъюнги. 1897 год.
Туа-Туа уплетала селедку.
— Что-то мои бородавки опять чешутся, Миккель. Плохая примета.
— Суеверие! — фыркнул Миккель. — Я тебе шкурку от сала принесу, все сведешь.
Небо заволокло тучами, на чердаке стало темно.
— Ты… ты бы мне свечу принес, — робко попросила Туа-Туа. — А то как же вечером? У меня был огарок, да я выронила на Бранте Клеве, когда встретила…
— Чтобы Мандюс свет увидел и они забрали тебя, так, что ли? — перебил Миккель.
— А иначе я опять всю ночь спать не буду! — всхлипнула ТуаТуа. — Как закрою глаза — его вижу, открою — опять он перед глазами.
— Кого видишь?
Туа-Туа собралась с духом и рассказала о человеке на пустоши. Миккель слушал с горящими глазами.
— Овца? — прошептал он. — Вор, овцекрад, так я и думал! — Он даже вспотел от волнения. — Вот бы мы его схватили и отвели к Синтору: «Получай, Синтор, своего овцекрада! Может, оставишь теперь в покое чужих собак?» Кто ходит в мятой шляпе с перьями, Туа-Туа?
— Енсе-Цыган. кто же еще?
— Верно — Эбберов конюх. А значит, и Белая Чайка недалеко. Вот бы одним разом двух зайцев! И все бы наладилось! Он взял Туа-Туа за руку. — Осталась бы ты… у нас? Навсегда? То есть мне все равно в море уходить, но когда не к кому возвращаться, то и домой не тянет, вот.
Миккель почувствовал, что лицо его горит, словно в огне. Он уставился на гвоздь в стене, как делают, когда хотят остановить икоту.
— Погоди-ка, Туа-Туа… — пробормотал он и шмыгнул вниз.
Вернулся Миккель с огарком.
— Поставь под парус, обойдется, — сказал он. — Мне идти надо. Бабушка все допытывается, и отец должен вот-вот вернуться.
Они посидели молча возле окошка, глядя, как сгущается сумрак у верфи.
— Через неделю будут спускать на воду, — заговорил Миккель. — Говорят, Скотт уже команду набрал. Пойдут в Санкт-Петербург, за осиной для спичек.
Вдруг он заметил слезы на глазах Туа-Туа.
— Да что это я все о своем! А твою беду забыл…
Он хотел сказать «бедняжка Туа-Туа» или что-нибудь еще того ласковее, но иногда язык точно прилипает к гортани.
— Все наладится, Туа-Туа, — произнес он хрипло.
В прихожей застучали сапоги — пришел Петрус Миккельсон.
— Спокойной ночи, Туа-Туа.
— Спокойной ночи, Миккель.
В дверях он обернулся.
— Будет время, я тоже научусь на органе играть, — сказал Миккель тихо. — «Ютландскую розу» и все такое прочее. Хочешь, Туа-Туа?
Глава девятнадцатая
ОГОНЬ
У Туа-Туа не было часов, но она и без того видела, как наползает ночь.
На сколько хватит такого огарочка?
Сначала она прочла все псалмы, какие помнила. Потом все песни и припевки — все, что знала наизусть. Когда совсем стемнело, оставался только «Отче наш». Она медленно прочла его семь раз кряду, потом зажгла свечу, стараясь не думать о Синторе и о «шляпе».
Затем Туа-Туа свернулась клубочком на шерсти, которую набросал под парусом Миккель, и пробормотала: — Аминь! Доброй ночи, Доротея Эсберг, Льюнга, Бухюслен, Швеция, Мир.
Но закрыть глаза никак не решалась.
Она снова прочитала «Отче наш», потом посчитала до тысячи по-датски — так медленнее.
Веки становились все тяжелее и тяжелее, свеча — все больше и больше. Вот у свечи выросли длинные руки, и она пустилась в пляс, стегая по стенам желтой плеткой. Плетка вытягивалась, извивалась…
Туа-Туа быстро села. Окно! Это из него падал странный свет, плясавший на стенах.
Похолодев от ужаса, она прижала нос к стеклу.
Тысячи огоньков метались на склонах Бранте Клева. Они скользнули вниз, но нашли там только камень да мох. Тогда они опять побежали вверх, добрались до вереска на Синторовой пустоши, и к ночному небу потянулись столбы дыма.
Туа-Туа опомнилась.
— Бранте Клев горит! — закричала она и помчалась вниз по лестнице, путаясь в черной юбке, с огарком в руке.
Плотник Грилле — он проснулся от первого же крика — успел только заметить, как что-то черное катится вниз по ступенькам с чердака. В следующий миг его толкнуло так, что он влетел обратно в комнату и шлепнулся на стол. Тарелки и горбушки посыпались на пол.
— Сто… сто… стой, стрелять буду! — заорал плотник и прицелился в «привидение» бутылочным горлышком.
Но Туа-Туа была уже в прихожей. Здесь она наскочила прямо на Миккеля.
— На Бранте Клеве пожар! — жалобно произнесла она, не думая о том, что теперь весь побег сорвался.
Петрус Миккельсон стоял на кухне и натягивал сапоги.
— Марш сюда! Берите ножи и нарубите кустов, сколько успеете! — скомандовал он. — Возле каменоломни стоит кадка с водой. Там намочите.
Сверху спустился плотник Грилле, хромой и такой сердитый, что справился бы и с десятью пожарами. Бабушка схватила очумевшего Боббе за ошейник, но, увидев Туа-Туа, ахнула и выпустила его от удивления. Боббе кинулся бежать, Миккель следом.
Петрус Миккельсон первый поспел к кадушке и окунул в воду срезанный кустик.
— На пустошь!.. — хрипло крикнул он. — Ветер восточный. Коли огонь доберется до овец, они все до единой с обрыва попрыгают! Я отстою верфь! Не дай бог, огонь распространится на север — тогда бригу крышка!
И он исчез в дыму среди голых утесов.
Миккель первым выскочил на пустошь. По вереску прямо на него катила с громким треском стена огня и дыма.
А между ним и стеной были овцы. Вожак хотел пробиться сквозь огненную стену, но отступил с опаленной шерстью.
И сразу вся отара шарахнулась к пропасти. Миккель, крича и размахивая веником, бросился наперерез.
Первая овца уже достигла изгороди. Но она не стала прыгать, а пригнулась и боднула жерди. Тр-р-рах! За ней все остальные вырвались на волю. Лавина шерсти перевалила через сломанную изгородь и покатилась к краю.
И тут появился Боббе. Он летел как пуля, Миккель не успел даже заметить откуда. Громко лая, Боббе ворвался в обреченную отару и рассек ее на две части, да так умело, словно родился овчаркой.
Первая половина свернула в лощинки; здесь овцы вдохнули свежего воздуха и остановились в нерешительности, жалобно блея.
Левый поток все еще стремился к пропасти. Но Миккель благодаря помощи Боббе подоспел вовремя. Он кричал и размахивал веткой, не пуская овец к краю. А вот и лысина Грилле вынырнула из-за камней. Ба-ам-м!.. Он выстрелил в воздух из обоих стволов.
Боббе тоже прибежал сюда. Громким лаем он погнал овец к первому стаду, и они сгрудились вокруг своего вожака.
Опасность для отары миновала. Оставив Туа-Туа присматривать за овцами, Миккель и плотник вооружились новыми ветками и побежали дальше, сбивать пламя.
В деревне громко выла лавочникова сирена; с той стороны уже спешили люди. Но с этого края были только они двое.
Дым проникал в нос и рот, ел глаза. Миккель отчаянно хлестал по искрам в вереске, затаптывал огонь ногами.
Где-то вдалеке раздался хриплый голос Синтора:
— Бочки с водой сюда! Гони лошадь, Мандюс!
Мысли Миккеля смешались: «Бочки… лошади… Сейчас все будет в порядке… Я смогу…» Он хлестал и хлестал, а голова все сильнее кружилась от дыма. Куст точно сам колотил по пламени, но с каждым разом слабее и слабее. Миккель закашлялся и посмотрел кругом. Грилле куда-то исчез.
Воздуха! В груди стучало… Воздуха! Он повернулся и стал отступать, но сбился с пути и набрел на новые очаги пожара.
