Радий Погодин - Дверь
Петров грустно поведал Косте свои мысли о последней главе.
- Наверно, - сказал Костя. - По Фрейду, жизнь регулируется принципом наслаждения. А разум придумал нравственный закон, чтобы наслаждения эти регулировать.
"Может, зря я его в литературу подталкивал?" - Петрову стало неловко. Изжога его сотрясала. А Костя сказал:
- Я зачем к вам - вы за книгу не беспокойтесь. Если что, я в обком пойду. Я из них душу выну. Они меня еще плохо знают. - Костя Пучков сжал челюсти так, что на скулах образовались желваки. И на каждом из них было по прыщу - как красные кнопки каких-то спусковых устройств. - Заявление я сегодня подам. В школе мне место держат. Буду повесть писать о Шуриках "Тараканьи бега". Кто же о них напишет, если не я? Я, можно сказать, сам Шурик. До свидания, Александр Иванович. Извините. Пойду отосплюсь.
После ухода Кости Петров нервно и виновато разобрал вчерашние подношения, сгрузил все апельсины в самый большой мешок и отнес их на пост дежурной сестре. Ею оказалась Татьяна, стройная, высокая и потрясающе молодая, с прямой спиной копьеметательницы и комсомольским значком на крахмальном переднике.
- Зачем столько? - спросила Татьяна.
- Я их не ем. А раньше ел. Апельсины - это для молодых.
Потом пришла Зина, села у него в ногах.
- Лежи, лежи, - сказала. - Ну пошел в ресторан, по зачем нажираться?
- Ты что - я самую капельку. - Петров с большой приятностью вдохнул аромат Зининых духов, мысленно пожелал своему бывшему аспиранту Пучкову Косте влюбиться в красавицу, чтобы слово его художественное приобрело не только бы социальную злость, но и сердечную мудрость и горечь, потом взял да и рассказал Зине свой сон.
- Это к хорошему, - сказала Зина. - Если бы предстояло тебе отбросить сандалии, тебе бы тайн не вверяли. Ты знаешь, Пуука увезли - на поправку пошел.
Из конверта, оставленного Пууком для нее, Зина вынула яркий кленовый лист.
- Он в тебя был влюблен, - сказал Петров, и слово "был", употребленное им, оцарапало ему горло, он закашлялся.
- Нет, не влюблен. Он считал меня такой чистой, такой дурочкой - то ли святой, то ли юродивой. Он цветы любил, Пуук... Я тебе сегодня нравлюсь?
На Зине было мерцающее платье из шуршащей заграничной тафты сине-зеленого цвета с как бы плавающими черными тенями. Каким-то образом черные тени эти уходили в глубину, как в вечерней воде или в темном стекле, отчего и обнаженные плечи Зины, и ее руки приобрели как бы иную сущность: то ли самостоятельность, то ли множественность, по тепло их и их сила были насыщены нежностью. Зина вытащила из сумки туфли на высоченном каблуке, зеленые, надела и прошла по проходу между койками.
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила она.
В дверях, приоткрыв рот, стояла сестра Татьяна. Каким-то странным образом она казалась причастной к Зининой красоте.
- Петров, перед операцией нужно вообразить себе что-нибудь очень хорошее. А что у тебя есть? Что у тебя есть, Петров? Ты меня вспоминай. Я у тебя хорошая.
Зина была ослепительна. А когда она подошла и обняла Танечку, то Петрову вдруг показалось, что начинается шествие наяд. У него закружилась голова...
- Смотри на меня, Петров, смотри, - говорила Зина, обнимая Танечку за лазоревые плечи. Танечка казалась рядом с ней листком, бледно обрамляющим тяжелый темный цветок, полный горького сока, от которого помрачается разум и иссыхает дыхание.
Когда Зина ушла, однопалатники сказали едва слышным шепотом Голосистого:
- Ведьма.
Перед ужином, а Петрову ужинать было нельзя, пришел анестезиолог. Он был строен, спортивен, опрятен и, как все здесь, профессионален. Сел на кровать. Пощупал Петрову пульс.
- Как самочувствие?
- Хорошее, - сказал Петров.
- Ну и прекрасно. - Анестезиолог положил Петрову на тумбочку два пакетика, в каждом из них было по две голубых чечевицеобразных таблетки, по две желтых и по одной белой лепешке. - Из одного пакетика перед сном сегодня. Из другого перед операцией завтра. Сестра вам напомнит.
Потом пришла старшая сестра, похожая на Снегурочку. Петров мысленно поставил ее рядом с Зиной и Танечкой. Получилось красиво.
- Александр Иванович, - сказала она. - Вам нужно сделать перед сном клизму. Завтра утром тоже.
- Зачем? - спросил Петров, имея в виду спросить что-то другое.
- Александр Иванович, - Снегурочка улыбнулась ему мило, - я полагала, вы догадливее.
- Действительно, - сказал Петров. - Что-то со мной не то.
Сестра посмотрела на него сначала тревожно, но потом улыбка вновь заклубилась у нее в уголках губ. Губы у нее были удивительно свежего цвета. И румянец на фарфоровых щеках нежный.
"Вот чертовка", - подумал Петров.
А когда сестра вышла. Голосистый сказал в свой приборчик:
- Тоже ведьма. И вообще, мы стареем, когда девки хорошеют.
Спал Петров с ощущением легкого южнобережного счастья.
Утром его разбудила Татьяна. Он улыбнулся ей. Она ему подмигнула.
- Александр Иванович, пора клизму делать.
- Я готов. Я сам.
- Чего мелочиться. Вдвоем веселее. Когда глотать таблетки, я вам скажу.
После клизмы Петров бродил по коридору легкий и блаженный. Звонко стуча каблуками, прошла Лидочка. Поздоровалась, направляясь в комнату медсестер надевать лазоревое платье и белые босоножки. Прошел Дранкин, пошевеливая крепкими растопыренными пальцами.
- Как вы, Александр Иванович?
- Мобилизуюсь.
- Ну-ну...
Дранкин поговорил с сестрами, все трое глянули на часы, и он пошел в первую палату к оперированным посмотреть, как там дела. "Как водяной. Все словно в воде", - подумал Петров, чему-то радуясь.
- Александр Иванович, идите в палату. Полежите, - велела Петрову Татьяна. А через несколько минут она сунулась в дверь, сказала: - Глотайте таблетки.
- Ты трусы переодел? - спросил Петрова Голосистый. - На операцию нужно в свежих трусах ходить. А барахлишко свое почему в мешки не сложил? Мы же перенесем его в первую палату.
Петров надел свежие трусы, голубые с лампасами. Сложил свои пожитки: белье, чай, конфеты, наушники, домашнее полотенце - в полиэтиленовые мешки, в которых приносили ему передачи, понюхал апельсин, оставленный специально для нюханья.
В дверь просунулась Лидочка. Очень строгая.
- Александр Иванович. Пора.
Петров принялся было натягивать халат, но Лидочка халат отобрала, велела и майку снять и за руку вывела его в коридор.
У каталки стояла Татьяна, то ли торжественная, то ли надменная.
- Сами залезете, или подсадить? - спросила Лидочка участливо.
- Насмехаешься? Я еще как огурчик.
- Огуречик, - сказала Татьяна. - Совсем как огуречик.
Петров залез на каталку. Девушки накрыли его простыней, о чем-то пошептались о своем, потом сказали:
- Ну, поехали.
Встречные больные почтительно уступали дорогу.
У лифта их движение остановилось, случилась заминка - лифт не приходил. Девушки нажимали на кнопку и чертыхались шепотом.
Петров повернулся со спины на бок. У входных двустворчатых дверей, прислонясь к косяку, стояла Софья. Она была в шубе. Шапку держала в руке. В глазах ее, подведенных твердой рукой, мерцали слезы. "Все-таки столько прожито, - подумал Петров и добавил устало: - Плачь, плачь". Привстал на локте и увидел Аркашку. Аркашка был в бархатном пиджаке. За ним возвышалась шведская невеста. "Ишь ты... - Петров хмыкнул, силясь вспомнить, как ему казалось, ее веселое имя. - Ольдегерда!"
Шумно отворились двери, в вестибюль, сопровождаемые протестующей гардеробщицей, ввалились запорошенные снежком Эразм Полувякин, Кочегар и член-корреспондент Чуев Арсений Павлович.
- Саша! - закричали они и умолкли. И сняли шапки.
Тихонько лязгнув, опустился лифт.
Шведская невеста Ольдегерда подняла руку и пошевелила длинными, как свечи, пальцами. Из глаз ее покатились очень светлые, очень детские слезы. Вдруг она сложила пальцы, перекрестила Петрова и в испуге прижала пальцы к губам.
Полные суровой ответственности Таня и Лидочка закатили Петрова в лифт.
На втором этаже у операционной стояли две сестры в серо-зеленых халатах. Эти серо-зеленые взяли у лазоревых каталку с Петровым и вкатили ее в холод.
Петров ожидал сплошного никель-хромового блеска, но увидел стены, покрашенные неприглядной серо-зеленой масляной краской. И никакой тебе электроники, и никаких тебе осциллографов и дисплеев. Стоял какой-то приборчик на тоненьких ножках с колесиками.
А стол! Он был далеко не новый, эмаль его металлических частей кое-где пооббита. И ламп над столом было меньше, чем он ожидал. И сестры уже пожилые.
- Помочь? - спросили они. - Или сам перелезешь?
- Сам, - сказал Петров сухо.
Одна из сестер выкатила каталку в коридор. Петров увидел две головы в белых пилотках с красными крестиками, две поднятые лазоревые руки и шевелящиеся пальцы - это Таня и Лида пожелали ему чего-то хорошего.
- Я спать буду, - сказал Петров чуть капризно.
- Спи, - согласились операционные сестры.
