Альма. Неотразимая - Тимоте де Фомбель
Она ответила не думая. Где её отец в эту минуту? Сейчас не время для богословских рассуждений.
– А как же учётные книги? – спрашивает она. – Кто их будет вести?
– Я оставил их Вожеланду. Во Франции он отчитается счетоводу Ангелику.
От этого имени тревога сгущается над Амелией лёгкой тучкой.
– В них не будет суммы последних сделок, – замечает она.
– Действительно. Завтра я отправлю все расчёты за последние дни. В частности, по сегодняшней утренней сделке.
– Сделке с кем?
– С одним испанцем. Он взял все остатки. Кроме…
– Кроме чего?
– Кроме одной женщины внизу…
– Я видела её в конюшне.
– Я не обязан говорить вам о ней, потому что она лично моя.
– И всё же расскажите.
– Я купил её за свой счёт на побережье Гвинеи.
– И что же?
– Предложил испанцу.
Гардель лжёт. Он никому не говорил о ней, но ему, похоже, пришла в голову мысль, как не потерять всё.
– Этот господин не захотел её брать, – продолжает Гардель. – Сказал, что не хочет рисковать, так как ребёнок ещё не родился. Испанцы не такие сентиментальные, как кажутся на вид. Они умеют считать деньги.
– К чему вы клоните?
– Я продавал ему беременную женщину, а значит, и тот самый риск заодно.
Он понижает голос:
– Открою вам мой секрет: единственный способ выиграть – не играть самому, а предоставить это другим.
– Сколько?
– Я готов был отдать женщину вместе с ребёнком за две тысячи французских ливров прямо сейчас или за три – после родов.
Гардель даже не заговаривает про око и мету песни. Нет времени. Он лишь надеется выгадать сколько-то денег, продав женщину, которая уже при смерти. А ощипать эту невинную голубку, которая на него смотрит, будет нетрудно. Он бормочет:
– Две тысячи, слышите? Это почти даром…
– Пятьсот!
– Что-что?
– Я куплю её за пятьсот ливров наличными, – звучит звонкий голос Амелии.
Гардель смотрит на неё. Да как она смеет?
Амелия собрана. Вид у неё как у маленькой девочки, которой дали монетку, чтобы она поставила на лошадь на Ньюмаркетском ипподроме.
Капитан переводит взгляд на входную дверь.
– Я сказал, две тысячи, мадемуазель Бассак.
– Пятьсот, – повторяет она.
Гардель знает, что в любую секунду может войти Папийяр и объявить, что роженица скончалась. Сделку нужно провернуть скорее.
– Полторы тысячи.
– Вижу, вы меня не поняли. Однако, неважно…
– Тысяча, – уступает Гардель.
– Пятьсот, – говорит она вновь, делая смущённый вид. – Столько дал мне отец, чтобы я привезла с острова что-нибудь на память. Но, если вы не хотите, я найду что-то другое.
Гардель вспоминает, за какую цену он покупал женщину око в лимонном саду Виды, у охотника ашанти. Нет. Он не может позволить дочке богатого судовладельца заплатить в двадцать раз меньше, чем сам он отдал темнокожему в Африке. К тому же неделю назад он продал другого око, высокого юродивого парня с метой садов, сильно заломив цену. Покупатель сказал, что работает на королевский двор.
– Видите, – Амелия достала из рукава шёлковый кошелёк, – пятьсот французских ливров. Вы и так забираете у меня всё!
Капитану почудились шаги на лестнице… Или это её башмачки так шоркнули по паркету? Он смотрит на блестящий красный мешочек на ладони Амелии.
– Беру, – говорит он.
Она весело кидает кошелёк через комнату. Он пытается поймать его налету, но вскрикивает, слишком резко переставив деревяшку. Кошелёк скользит по полу среди осколков.
Амелия подбегает. Она смотрит на искажённое болью лицо, потом опускает глаза на ногу.
Молчание.
– Я не знала, – говорит она.
Она хочет помочь поднять деньги.
– Ни за что!
Он наклоняется сам, медленно заводит назад негнущуюся деревяшку.
– Пожалуйста, – просит она.
– Я сам! Отойдите!
Гардель опустился на колено. Он пригибается ещё ниже. Будто падает ниц. И подбирает кошелёк. Вставая, бледный и запыхавшийся, он от всей души желает, чтобы Амелии Бассак поскорее пришлось рыть под свою покупку яму на кладбище для чёрных, по ту сторону оврага Кап-Франсе.
Капитан выпрямляется снова. Он подыскивает что сказать, чтобы сохранить остатки достоинства. Указывает на деревянную ногу:
– Это случилось в Дагомее. Я вёл через болота сотню ваших невольников.
– Боже, – шепчет Амелия.
– В тех топях водятся священные кайманы. Они не щадят.
Он прячет кошелёк в карман. И улыбается. Глаза у него блестят.
– Священные кайманы! Так что я не жалуюсь. Говорят, это на счастье.
Он смеётся в тишине как безумный.
Разве можно признаться этой девушке, что он попросту словил шальную пулю на собственном корабле во время шторма у острова Закхея, из-за двух сбежавших детей и старого пирата?
И кто бы мог подумать, что в этот самый миг совсем рядом обнаружатся их спутанные вместе жизни?
3
Выбраться из западни
– Он?
– Да! Говорю же вам, это он.
Всего через две-три улицы от постоялого двора на ступенях низкого дома, какие окружают Оружейную площадь, сидят двое. Они разглядывают конюха с тремя лошадьми, притаившихся в уголке, позади человеческого потока.
– Это не он.
– Он самый.
Трудно поверить, но эти играющие в шпионов бродяги на самом деле Роже Паларди, главный хирург с «Нежной Амелии», и обычный салага Авель Простак: оба похожи на тех матросов, которых капитаны высаживают на островах, чтобы меньше платить экипажу на обратном пути в Европу. Для них это верный ход. Груз невольников они продали. А чтобы приглядывать за сахаром и кофе, которые явно не поднимут бунт за оставшиеся сорок дней пути, хватит и пятнадцати человек. Придумать же серьёзные провинности, за которые можно ссадить бесполезных моряков, труда не составит.
Однако в тот день Паларди и Простак уже ни на что не похожи. От своей офицерской формы врач сохранил лишь тёплый плащ, мало подходящий для тропиков. Он преет под ним в одном белье. Должно быть, подкладка уже покрылась плесенью, а то и мхом с грибами. Рядом Авель Простак в застёгнутой до подбородка матросской куртке, тоже точно в парильне. Своим румянцем они обязаны медленному запеканию в мундирах и бегущему по жилам спиртному, хотя всего-то одиннадцать утра. Уже несколько дней, как они всё спустили в кабаках.
– Он ушёл?
Оба то и дело теряют мужчину с лошадьми из виду. Их заслоняет утренняя воскресная толпа. Мулатки проплывают по улице с дюжиной платков на голове вместо шляпок. Видны и приодетые ради воскресной службы рабы, и моряки с париком или обезьянкой на продажу, идущие к базару для белых, и дети, повозки, солдаты милиции Кап-Франсе при эполетах, вольноотпущенные в протёртых костюмах и подновлённых шляпах, и белые креолы, для которых час ещё слишком ранний.
– Вот он опять, – говорит Авель, – приглядитесь.
Паларди пьянее товарища, он
