Елена Матвеева - Черновой вариант
- Вставайте, трудяги мои, - говорит мама. - Я уже в магазин сбегала, завтрак готов. И клейстер сварила, стынет.
Оклеили часа за три. Мама мажет обоину, мы клеим.
Мебель затащили. Письменный стол торцом к стенке поставили. Книжную полку прибили, плафончик над столом повесили. У меня за шкафом что-то вроде кабинета получилось. Комната преобразилась и сильно облагородилась. Насколько, разумеется, возможно при полном неумении мамы придать интерьеру современный и уютный вид.
Одно неудобство: Славик, знаменитый электрик, что-то недоучел, и поэтому плафон над столом можно зажечь только с верхним светом одновременно. Но это уже детали.
Вечером пили чай с тортом, и я поехал провожать Славика. Вернулся поздно, мама уже спала, ей в понедельник в первую смену. А я еще долго не ложился, сидел на кухне.
Однажды я дожидался Славика, бесцельно перекладывая стопку учебников на его столе, и наткнулся на исписанные тетрадные листки. Это были стихи. Славик никогда не говорил, что пишет стихи. Я положил все на место и словом ему о своей находке не обмолвился.
Может быть, и у него есть какая-нибудь своя Тонина, да только он стесняется сказать.
Во всем доме погашен свет. Слабо мерцают цепочки лестничных окон. И кажется, что за пределами нашего каменного двора-колодца ничего нет. За его пределами и сверху - Вселенная, глубокая, черная, с редкими острыми иголочками звезд. Ночь налила наш двор темнотой и покоем. Сквозь тишину пробивается только мирное дыхание спящих.
Завтра я увижу Тонину.
6
Четвертое сентября.
На доске написано: "Сдавать деньги на автобусные карточки Черепановой", "Запись на баскетбол у Дмитриева", и рожа нарисована. Скоро я увижу Тонину.
Может быть, она после урока меня подзовет, что-нибудь скажет, спросит. И я отвечу. Неважно что.
Ее еще нет в школе. Я чувствую. Она в дороге.
Я знаю, каким она автобусом едет и сколько времени тратит на дорогу. У нее сегодня три урока в трех наших девятых. Теперь она с каждой минутой приближается.
Должно быть, и не знает, что едет ко мне на свидание.
Осталось полчаса немецкого и двадцать минут большой перемены. Все повторится. Всякий жест, слово, всякая интонация превратятся в событие, обретут свой тайный смысл.
Придет, положит сумку, сядет за стол. У нее сумка красивая, и туфли красивые, и платье замечательное.
Она сама очень красивая. Некоторые так не считают, но это дело вкуса. Что же говорить о ее недостатках, если она так хороша, что недостатки эти оборачиваются достоинствами. Они дополняют ее. От них горчинка, такая же, как в ее духах.
У нее прекрасные волосы, светлые, тонкие, несовременная прическа, но очень милая: пушистая голова и узел на затылке. У нее прекрасные губы и мягкий массивный подбородок, у нее чудесные глаза. Они большие и необычно поставленные, будто приспущенные под тяжестью век, чуть заплаканные. И от этого выражение лица какое-то печальное и значительное.
Мне всегда казалось, что такая женщина должна нравиться мужчинам. Поначалу я даже не мог понять, что в ней есть особенное. Не лицо, или голос, или привычки, а что-то неуловимое. А однажды понял. Она шла по коридору с нашим завучем и что-то говорила, а он держал ее под руку. Меня осенило. Я будто сам почувствовал на сгибе локтя ее руку.
Одни ходят под руку, будто танец старинный танцуют. Девчонки наши повиснут друг на дружке, расслабятся телом и мотаются из стороны в сторону. Мне иногда приходится ходить под руку с мамой. Она никогда на мне не висит, а вот рука ее как плеть, чужая и ей и мне.
Тонина же изрядно опирается на локоть спутника, но не так, будто ей тяжело, а энергично. И вместе с тем такое впечатление, словно она доверяется ему, - походка ее чуть-чуть неверная, потому что идет она на высоких каблуках. Она совсем рядом, голос ее щекочет ухо.
Мне бы раз пройтись с ней так. Хотя я бы перепугался до смерти. Нет, мне ничего не надо. Только видеть ее. Сидеть под шапкой-невидимкой и смотреть на нее.
Во мне всегда борется страх быть замеченным ею и незамеченным тоже. А еще лучше .сидеть с ней рядом и молчать. Мне бы хотелось дарить ей цветы. Мне бы хотелось быть ее родственником.
Коваль давно пихал меня в бок. Я включился. Все говорят по-иностранному, только Коваль в ухо порусски :
- Пойдем после уроков в бассейн записываться.
Нужно момент не упустить. Там набор маленький, а у нас в классе уже половина парней собралась.
- Некогда, - буркнул я. - Дела у меня.
И вдруг вспомнил, что бассейн - наша со Славиком заветная мечта. Так и не сбылась мечта.
А Надька Савина опять на меня пялится. Делает вид, что смотрит в окно, а на самом деле - на меня.
Она в меня влюблена. Выдра.
Пять минут до звонка. Через двадцать пять минут все начнется сначала. Неужели я веду себя так же поидиотски, как Надька? Если бы кто-то из ребят заметил, если бы Капусов заметил, меня бы задразнили, а Капусов как-нибудь особенно гнусно и Тонине бы все в издевательской форме преподнес. Нет, все думают, что я люблю литературу и с Тониной, само собой, в прекрасных отношениях. И она меня любит - не двоечников же ей любить.
Ну вот, звонок с урока. Все вскакивают, двиганье стульев, шлепки папок и портфелей. Все хватают деньги и мчатся в столовую. Выхожу во двор и иду за школу. Здесь буйный, запущенный за лето пришкольный участок. Сажусь на какой-то грязный ящик. Перед лицом колышутся цветы с высокими прозрачно-розовыми стеблями. Она, наверно, уже пришла и в учительской. Ну, вот и дождался.
7
Все началось в прошлом году. Тонина, и капусовщина проклятая, и мои мучения. Учусь я прилично, без троек. Но и без пятерок. Четыре балла - это для меня.
Никогда я не путешествовал; кроме лагерей, нигде летом не бывал. В детстве, правда, ездили к родственникам в Молдавию, со школой - в Выборг, а с мамой - по профсоюзной путевке в Петрозаводск и Кижи. Это все.
У нас отличная районная библиотека. Я знал и раньше, кругом такое обилие художественной литературы, что осилить ее невозможно. Нельзя позволить себе читать все подряд. И еще - читаем мы не только для удовольствия.
Читать я всегда любил. Смеялся над "Двенадцатью стульями" и плакал над "Тремя товарищами". Отдавал себе отчет, что до некоторых книг не дорос. Одним словом, я старался читать хорошие книги. Но в моем чтении не было системы.
В музеи и театр ходил с классом.
Со Славиком устраивал турпоходы с костром, печеной картошкой, а однажды ночевали в стогу. С Капусовым мы все время разговариваем. Со Славиком иначе - мы понимаем друг друга без слов. Сидим у костра, и я знаю, мы одними глазами смотрим на костер, лес, на красную ржавую речку. И чувствуем одинаково, вкусы у нас одинаковые, и мечтаем мы об одном.
Вот, например, завести бы велосипеды и разъезжать по области. Капусову не понять. Зачем велосипеды, когда лучше машина. Зачем вертеть педали и собирать на себя пылищу. А ведь он того не увидит из окна машины, что увидим мы, катя по обочине. И не хозяин он себе. Ну будет у его отца машина, все равно сам Капусов не поедет на ней куда хочет, не остановится, чтобы поваляться в траве. Да и не нужна ему трава.
Он поедет с родителями или на дачу, или памятники архитектуры смотреть. А нам со Славкой хорошо было. Купили кое-какую краеведческую литературу, а ездили пока на автобусе.
Как-то капусовский отец сказал:
- Не признаю природы без архитектуры. Природа гола и угрюма, пока она пуста, пока кроны деревьев не пробивает колокольня или шпиль. Тогда и природа становится одухотворенной, и кусок этой природы получает законченность.
Ничего себе! Красиво, конечно, когда замок на горе стоит. Но и гора сама по себе ценность. Она лежит, живая, как слон. Она одухотворена, она обитаема. Живут здесь птицы, и кроты, и насекомые всякие. Природа - это самое живое и подвижное. Она не может быть пустой. И все интересно - и колокольня, и шпиль, и деревья. И важно все одинаково. Капусову и его отцу плевать на природу. Она интересует их, поскольку отображена в живописи.
Ну, это ладно. Столкнувшись с Капусовым, я не мог не ощутить себя профаном по части искусства и впал в глубокое уныние. Капусову легче. Он с детства знает, что такое импрессионизм и чем он хорош.
Капусов сказал:
- Мой отец искусствовед.
- Это, наверно, нужно уметь рисовать, - догадался я.
- Совсем не обязательно. Искусствоведы - теоретики и критики искусства.
- А где он работает?
- В Эрмитаже.
Я понимающе хмыкнул, хотя картина не больно-то прояснилась. Тогда же, год назад, как-то после школы я впервые побывал у Капусова дома.
Как только за нами закрылась дверь, я обмер. Попал в пещеру Али-Бабы.
Прихожая залита неярким розовым светом и вся, от пола до потолка, завешана разными фонариками, масками, колокольчиками. Чего здесь только нет!
И вдруг из комнаты, обтекая угол, выливается, как лужа молока, белый кот с голубыми глазами. Томный, бескостный, а взгляд человеконенавистнический.
