Сиблинги - Лариса Андреевна Романовская
– Это как? Почему?
Долька села на траву. Подняла с земли обгрызенную шишку. Начала отламывать те чешуйки, которые едва болтались.
– Да никак. Я с детства у бабушки жила, у папиной мамы. Папа погиб, попал под машину, маме надо было снова замуж выходить… – Долька на секунду изменила голос, сказала противным, клоунским: – Устраивать личную жизнь…
Дальше она говорила нормально. Сухо, быстро. Наверное, когда сам Витька про смерть себя-взрослого рассказывал, у него голос был похожим. Напряжённым, но живым.
– В общем, я жила у бабушки Тани, пока мне четырнадцать не исполнилось. А потом она умерла, меня мама с отчимом к себе забрали. Только он мне не отчим. Он же не хотел, чтобы я с ними жила, понимаешь? Он вообще детей не хотел. А тут я. Мама говорила… – Долька опять передразнила: – «Лора, потерпи, поступишь в институт, будешь жить отдельно».
– Почему Лора?
– Долорес же. Так тоже сокращают. Мне не нравится.
– А ты не поступила?
Витьке стало страшно. Хотя сейчас-то чего? Всё в прошлом. Он не заметил, когда сел рядом с Долькой. Близко, но не очень. Как будто боялся до неё дотронуться. Как до покойницы.
– Я не успела, не дожила… – ответила она.
Витька не выдержал. Положил ладонь Дольке на колено. На плечо – это как-то лично было бы. А коленки – вот они, перед глазами. Одинаковые штанины форменных комбезов.
– То, что у меня дома было, не самое страшное, я потом на вылетах насмотрелась. Но тогда казалось, что хуже быть не может. Другой район, другая школа, родители, которым ты мешаешь… У них всё время ссоры из-за тебя. Понимаешь?
– Конечно, – кивнул Витька, у которого такого никогда не было.
Голос у Дольки стал человеческий, с интонациями. Будто до этого был чёрно-белым, а теперь – цветным. Хотя это были бы жуткие цвета, вроде жёлтого, чёрного и фиолетового. То, чем рисуют истерику.
– Я бы это всё перетерпела, это же не навсегда, а на два года. Если бы баба Таня была жива. А так… Меня ведь никто, кроме неё, не любил по-настоящему. Ну, мне тогда так казалось. Я всё время с какими-то пацанами путалась, они мне говорили, что меня любят, и мне этого было достаточно. Из дома вечером уходила, мы там сидели в одном подъезде, на семнадцатом этаже. Зимой на лестнице, летом на общем балконе. Мне кто-нибудь говорил, что он меня любит, и всё… Я сразу ему верила. Курить начала…
Она отбросила шишку.
– Ты курила, когда тебе плохо было, а при бабушке, наверное, нет?
Может, это он зря сказал? Или наоборот, по инструкции? Их учили на матчасти, Веник объяснял про основы переговоров, как можно объект убедить. Видимо, рефлекс сработал. Долька, кажется, заметила. Даже улыбнулась:
– Ага, баба Таня с ума бы сошла от такого. Витя, знаешь, она, когда старенькая была, ходила с палочкой. Я однажды проснулась в каникулы, летом. Очень рано, солнце в глаза, а бабы Тани дома нет. Я на балкон вышла – у нас там тоже высоко – и смотрю, она через двор идёт в магазин. Нажимает на палочку, шаг проходит. Опять нажимает. И я подумала: «Моя баба Таня вращает Землю». Землю с большой буквы, всю планету. И поэтому я на вылетах про неё помнила. Потому что мы тоже… здесь тоже…
Витька задумался о том, как можно нарисовать эту бабу Таню, чтобы было понятно…
– Я ушла именно с балкона. Как будто к ней падала… Знаешь, я поэтому аварийные двери не люблю… не любила…
– А ты почему больше на вылетах не работаешь?
– Я когда пожилых женщин видела, то всегда думала, что это как будто моя баба Таня. А когда не получилось спасти…
– Расскажи, – Витька не то попросил, не то потребовал.
– Простое задание было, – сразу сказала Долька. – Маленького ребёнка оставили дома с бабушкой. Ей стало плохо с сердцем, а малыш не может же позвонить, «скорую» вызвать. Вот мне надо было здесь вмешаться. Я позвонила им в дверь, типа я из того подъезда, из вытяжки дымом пахнет, у вас ничего на кухне не горит? Пошли смотреть, всё по плану, как в НИИ рассчитали… Духовку выключили. Бабушка понервничала, у неё сердце… я её на диван, врачей вызываю, малыша отвлекаю, всё по плану… а потом… а бабушка потом…
Витька уже понял. Хотел сказать: «Не надо, не рассказывай», – но Долька сама договорила:
– Она всё равно умерла, Вить. Не спасли её. Я её не спала! – и наконец заплакала.
Витька вспоминал всё сразу: себя взрослого, уже неживого; того хмыря, которого Макс ножом… Никто ведь не знает, что хмырь тот помер. И что ножа никто не найдёт в любом случае. Лезвие в труху – быстро, на ускоренной перемотке. Время, вперёд… Время!
– Ты ни в чём не виновата. Это время. Просто время пришло той старушке. И всё!
Сосновая шишка полетела в траву. Потом ещё одна. Долька перестала плакать.
– Вить, а ты к себе в каком году попал?
– В девяносто пятом.
– Я ещё жива была. Как раз последний год. Я бы, наверное, тоже к себе пошла. Знаю, что нельзя. А всё равно попыталась бы.
Витька вспомнил разговор с Вениамином Аркадьевичем. Ведь это… не секретная информация?
– Да почему нельзя? Матчасть же учила? Мы сами себе не можем прошлое менять. Я – себе! Ты – себе! А друг другу…
Договорить Витька не успел. Из дома донеслось завывание аварийки. Чёрт его знает, что там происходит. Может, Гошка с Людкой обед спалили, а может…
– Я вперёд, ты через гараж, – скомандовал Витька.
Долька не спорила, помчалась по пандусу вниз.
На планетке всегда было двое старших. Макса нет. Выходит, Витька теперь вместо него? А Долька хоть поняла, что он ей сейчас предложил?
17
Женька не знал, сколько он отсыпался – сутки, трое? В голове всё перемешалось. Воспоминания мелькали, как на ускоренной перемотке. Он просыпался и засыпал, орал во сне, чай глотал, кота гладил. Когда просыпался, рядом кто-нибудь был, всегда. Помогал до туалета добраться, то-сё… Долька переживала, что ему есть не хочется. Женька говорил, что сейчас поест, и снова засыпал.
А когда ночью просыпался, рядом был Гошка. Тот говорил «спи, спи» и начинал что-нибудь рассказывать. Женька не слушал почти, в голове свои мысли крутились. Про себя, про Рыжова.
Не получалось понять, кто оказался сильнее всё-таки. Рыжов, допустим, испугался. Но ведь и Женька на
