Маленькие истории, возвращающие нас в детство - Павел Петрович Мухортов
Ведь, как я писал до этого – собирал факты, интересные происшествия, переживания и стремился впихнуть в одну вещь. Так было везде, но не в повести. Здесь же есть главное – стержень, вокруг которого концентрируется все остальное. Стержень держит читателя и незаметно ведет к моей идее, а не бьет в лоб, и в то же время – своеобразная подушка для описываемых событий, благодаря чему читатель за фактами чужой жизни видит что-то свое, открывает частицу самого себя. И в этой дерзости особая прелесть. Нет, весь секрет в таланте. Нет его, и не стоит писать. Вспомнился недавний разговор с Ириной… … – Послушай, Олег, – тонкие пальцы ее быстро перелистали блокнот, находя нужный листок, -
"Если низменной похоти станешь рабом –
Будешь в старости пуст, как покинутый дом.
Оглянись на себя и подумай о том,
Кто ты есть, где ты есть и – куда же потом?"
– Что ты можешь противопоставить этому?
– Ну, ты… Сравнение нашла. Это же Омар Хайам… Да и не поэт я.
– Хорошо. Я не буду приводить тебе строки из Толстого, Достоевского, Голсуорси, Джером Джерома, нет, я просто зачитаю тебе Горького. Кстати, ты говоришь, что предпочитаешь XIX, XX века.
– За некоторым исключением…
– Хорошо. Надеюсь, Горького ты в список исключений не вносишь?
– Э-э, нет…
– Тогда слушай еще. "Верным признаком его искренности было то, что он рассказывал, не пытаясь убеждать. Русская искренность – это беседа с самим собою в присутствии другого, иногда – беспощадно откровенная беседа о себе и о своем; чаще – хитроумный диспут прокурора с адвокатом, объединенных в одном лице, причем защитник всегда оказывается умнее обвинителя". И теперь твой образ, пожалуйста: "Лужи, опасаясь быть раздавленными, убегали от наезжающего колеса автомобиля и медленно возвращались на место, стекая с бордюров тротуара"…
Его раздумья прервали всплывающие новые и новые потоки слов, смысла которых он переставал понимать, погружаясь в себя. Не понимаю, что здесь неудачно? Хотя своя рубашка всегда ближе к телу. Но по-моему Ира чересчур старается меня приземлить или, как знать – хочет сделать мне больно. Что-что, а слабости мои известны…"
"Да, я тогда и не стремился защищаться, драться за свое, за себя. И вот результат – в ее глазах я – ничто и все мое – тоже ничто. И даже если Ира права, надо было показать ей, что я не сдаю позиции, у меня есть свой стиль, пусть пока слабый, неоперившийся – дело не в качестве, а в том, что он есть и он мой. А так, промолчав, я, по сути, согласился с ней. И что я вожусь со своими рукописями? Лучше б их не было! И сердце бы успокоилось! Это идея – уничтожить все, все, чтобы ничего не напоминало о собственной бездарности!"
Олег достал из стола письма Ирины: пухлая пачка с милым росчерком на конвертах. Раньше они приходили через пять дней, проделав путь в три тысячи километров, и по ним он чувствовал, что нужен ей. А теперь, когда он здесь, рядом, в двадцати минутах ходьбы от нее…
Он вытащил из конверта исписанный листок, и те строчки, еще вчера казавшиеся полными любви, согревавшие, восхищавшие его, сейчас смотрелись, как голые деревья в хмарь осени. Нервными пальцами Олег превратил листок в сотни мелких кусочков. Затем достал другое. Его ждала та же участь; третье, четвертое.
"Все, с ней покончено", – он глубоко вздохнул, и что-то приятное прокатилось в груди. – В огонь! В огонь макулатуру! Долой!" Олег схватил толстую пачку стандартных, испещренных размашистыми словами листов и поспешил на улицу.
Солнце садилось за изломанной грядой вершин. Уходило, унося с собой свет и краски, так быстро, как бывает только на прекрасном седом Кавказе. Высокий, молодой человек направился к морю, каждой клеточкой тела ощущая одурманивающую свежесть.
"Только этот шелест волн, и прыгающая в них стотысячная луна, и этот свист сверчков или… Как уж вас там? Только это приносит успокоение".
Олег шел, не замечая, как ноги приятно и ласково обнимают морские волны. Веселый смех вернул его из забытья. Невдалеке мерцал огонь костра, рядом мелькали тени. "Пойду на огонь" – решил он.
У костра сидели люди разных возрастов, человек пять. "Очевидно туристы". Из котелка над костром исходил ароматный запах ухи.
– Разрешите?! – неуверенным, затухающим голосом справился Олег, – не заметил, как зашел в воду, просушу немного ноги…
Странно, но его молчаливость и внешняя замкнутость ненавязчиво передались окружающим. "Интересно, о чем они думают? Так пристально смотрят на меня". Ему нестерпимо захотелось говорить, говорить именно о своем, поведать незнакомым обыкновенную историю первой любви, несложившегося творчества, муках, сомнениях, бессонных ночах, и он не удержался…
Он говорил вдохновенно и мечтательно, зачитывая отдельные страницы из кипы бумаг. И тут же сжигал их.
Незнакомцы, приютившие его, напряженно слушали. Огонь поддерживался исключительно бумагой рассказчика. Олегу показалось, что самому начинает нравиться трогательная проза. Он уже с неким моральным удовлетворением кидал в костер рассказы. И вот, последнее "произведение" – его любимая повесть. Небольшая, но очень дорогая и близкая, бесспорно, такая же дорогая и близкая его друзьям. Над ней он корпел больше года. Одна мысль, что и это детище должно полететь в ненасытное пламя, заставила содрогнуться. И он, спасая написанное, но не прекращая играть, запустил повестью в черное небо.
Кружась, листки медленно опускались на камни.
"Завтра приду, соберу их", – решил он. Встал и, не прощаясь, молча ушел.
А наутро, прибежав чуть свет, он не нашел ничего. "Разнесло ветром" – с сожалением, подумал он.
Олег не писал уже больше месяца. Его видели скучающим на берегу моря под крик чаек и шелест волн, однако за внешне скучающим видом угадывались ищущие глаза, ищущие не кого-то в гуще отдыхающих, а что-то в душе, в самом себе.
Но однажды, когда увидел, просматривая газету, свое имя под каким-то солидным материалом и прочел название, чуть не вскрикнул от удивления. Это была его повесть, разлетевшаяся
