Остров на Птичьей улице - Ури Орлев
Как бы я хотел, чтобы в одном из соседних домов нашёлся какой-нибудь ребёнок моего возраста. Я бы взял его к себе жить. Как бы я хотел провести какой-нибудь телефонный провод или сделать длинную слуховую трубку и разговаривать по ней с этой польской девочкой, которая делает уроки в окне напротив.
Тот мерзкий задира приставал и к ней тоже. Иногда, когда она шла утром в школу, он преграждал ей путь. Он сам никогда не ходил в школу. Я уверен, его просто выгнали отовсюду. Он не трогал и не обзывал её, как других детей, не щипал, не ставил подножки и не доводил её до слёз. Здесь было что-то другое.
Сначала я очень беспокоился за неё из-за этого дурака. Я не понимал до конца, что там у них происходит. Я думал, что в конце концов он и её поколотит, как бил без разбору всех остальных – и мальчиков, и девочек, и маленьких, и больших. Но больших – не больше его самого. Однако со временем я перестал беспокоиться и начал злиться. Иногда я готов был его прикончить. Он мог начать кланяться перед ней, снимая с головы кепку и буквально подметая ею тротуар. При этом он говорил ей что-то такое, что совсем не казалось ей смешным. Мне не было слышно, что именно он говорит. Это всегда было в шумное дневное время. Он преграждал ей путь, но стоило ей повысить на него голос, тут же отступал и давал ей пройти. И, хотя он приставал к ней каждый раз, когда видел её, вёл он себя неожиданно вежливо. Это была какая-то странная, неестественная вежливость. Может быть, и ему тоже, как и мне, нравилась эта девочка. И именно эта мысль злила меня больше всего.
Но иногда мне не хотелось ни читать, ни играть со Снежком, ни наблюдать за польской улицей. Это когда я вдруг начинал думать о моих маме и папе. Я не плакал. Просто залезал в шкаф и думал о самых ужасных и страшных вещах, которые могли произойти. Я завидовал польским детям: им хорошо, они могут свободно играть на улице, у них есть дом и всё такое. Но потом я вспоминал о тех детях, которые не так давно жили вместе со мной в общежитии на фабрике. И тогда я понимал, что у меня нет права жаловаться. К тому же я здесь не просто так – я жду папу.
13. Восстание
Сначала я запаниковал. С утра вдруг услышал, как по улицам ведут людей. Их вели большими группами, к площади, откуда увозят навсегда. Точно так же, группу за группой, вели всех и тогда, когда расселяли гетто бет и гетто, где мы жили.
Это продолжалось два дня. Люди всё шли и шли. У меня не хватало смелости выглянуть наружу. Я слышал, как они приближаются по улице, проходят мимо ворот и удаляются. Иногда доносились крики и детский плач.
На третий день рано утром, как раз когда сумасшедшая начала вытряхивать свои одеяла, раздались выстрелы. Сначала я даже не обратил на них внимания, но выстрелы участились и теперь раздавались один за другим. Потом они стихли и вдруг возобновились совсем в другом месте. Потом снова стало тихо, и снова началась стрельба где-то уже рядом.
Каждый раз при звуке выстрелов тот мерзкий хулиган с польской улицы начинал кричать: «Жидов кончают! Жидов кончают!»
А из того, что говорили другие люди, я почти ничего не мог расслышать. Жаль, что у меня не было «бинокля» для голоса. Но в конце концов по обрывкам фраз и отдельным словам, а также по непрекращающейся стрельбе я сделал вывод, что началось еврейское восстание. Наконец-то! Меня переполняла гордость. Я достал пистолет и всерьёз задумался, не уйти ли мне из моего укрытия туда, где моя «беретта» может пригодиться. Но что, если как раз в это время сюда придёт папа? Я думал, думал и решил, что, раз у меня есть оружие, я должен идти. Я взял рюкзак Йоси и положил в него немного продуктов. Сколько поместилось. Взял бутылку воды – прикрутил её к рюкзаку верёвкой. Кроме того, я решил прихватить большой кухонный нож. Теперь надо было дождаться темноты. Днём у меня не было никаких шансов добраться туда, где шла борьба. Я решил попрощаться со Снежком. Если выживу, вернусь на развалины и постараюсь его найти. Я не мог взять его с собой. Мне придётся бежать, и ползти, и прыгать по крышам, и прятаться в подвалах – я ещё, чего доброго, раздавлю его прямо у себя в кармане.
Всё было готово, и я решил спуститься вниз, как делал это каждое утро. Через пролом в стене я прошёл в соседний дом. Разумеется, уходя, я поднял лестницу наверх – я никогда ни на секунду не оставлял её висеть на виду. Это было железное правило. И пистолет я теперь всегда носил с собой. Вдруг выстрелы раздались прямо на нашей улице. Совсем недалеко. Я услышал выкрики, потом какие-то вопли. Снова прозвучала череда одиночных выстрелов. Топот бегущих ног. Опять выстрелы. Неужели восстание перекинулось сюда? Я не знал, радоваться или огорчаться. С одной стороны, это может быть плохим знаком – возможно, дела у повстанцев идут не очень хорошо. С другой стороны, может, всё не так уж и плохо, а лично мне – даже удобнее, я могу вступить в бой прямо сейчас, не дожидаясь ночи.
Я повернул назад и как раз собирался пролезть через пролом в стене, чтобы попасть к себе на развалины, как вдруг в мой двор быстрым шагом вошли двое. Один из них был ранен. Я увидел кровь у него на одежде, здоровой рукой он прижимал к телу простреленную. Второй был бледен как простыня. Он поддерживал первого. Оба они озирались по сторонам, пытаясь найти, куда спрятаться. Ни у того, ни у другого не было оружия. Пока они затравленно оглядывались, во двор ввалился немецкий солдат. Он поднял винтовку, направил её на них и скомандовал:
– Хальт! Хенде
