Шахир - Владислав Анатольевич Бахревский
— Вах! Вах!
И азербайджанец поведал третью историю:
— Однажды Ходжа Насреддин ел кишмиш. Подошел к нему сосед и спрашивает:
«Молла, что ты ешь?»
«Так», — ответил Насреддин.
«По-моему, это не ответ».
«А по-моему — ответ, — возразил Ходжа Насреддин. — Я говорю коротко».
«И что же ты мне сказал?»
«А вот что. Ты спрашиваешь у меня, что я ем. А я тебе должен ответить: „Кишмиш“. А ты тогда скажешь: „Дай мне“. А я скажу: „Не дам“. Ты спросишь: „Почему?“ А я отвечу: „Так!“ Вот поэтому-то я заранее говорю: „Так“.
Все засмеялись, и стал рассказывать узбек:
— Тимур спросил у Насреддина Афанди:
„В какое время дня полезно принимать пищу?“
„Смотря кому, — ответил Афанди. — Богатым людям — когда они проголодаются, бедным — когда найдут корку хлеба“.
Все задумались, а узбек, не дождавшись смеха, продолжал:
— Тимур подарил Афанди перстень без камня. Тот в ответ провозгласил молитву за повелителя:
„Всемогущий аллах! Подари нашему властелину в раю дом без крыши“.
„Почему без крыши?“ — удивился Тимур.
„Как только на перстне появится камень, — ответил Афанди, — будет и крыша“.
Махтумкули развеселился и хохотал так, что у него заболел живот. Когда они вышли из чайханы, Нуры Казым спросил:
— Понравилась чайхана острословов?
— Понравилась, хотя я, пожалуй, тоже могу рассказать что-нибудь о Ходже Насреддине.
— Расскажи, я послушаю.
— Приехал Насреддин поступать в медресе на осле, а ишан говорит ему: „Каждый должен заниматься своим делом. На ослах ездят чабаны за отарами овец. Значит, твое дело смотреть не в книги, а на овечьи курдюки“. — „Пожалуй, ты прав, ишан, — ответил Насреддин, — я уж лучше буду смотреть на курдюки, потому что тот, кто целует подошвы эмировых сапог, готов благословить даже казнь невиновного“.
— Ты сердитый человек, Махтумкули! — покачал головой Нуры Казым. — И я должен тебя предупредить: в Бухаре позволено смеяться, а вот за каждое сердитое слово отводят к палачу. Поэтому-то я и собираюсь покинуть самый веселый город на белом свете.
Они стояли перед медресе Мири́-Ара́б.
— Вот еще дом для учения. Не берут в Кукельташ, возьмут в Мири-Араб. Не возьмут в Мири-Араб, примут в медресе Улугбека или в медресе Абдулаи́с-хана.
И они пошли по городу. Стояли перед мавзолеем Сейфедди́на Бохарзи́ и перед крошечным мавзолеем Буян-Кули́-хана.
— Это тоже Бухара, — сказал Нуры Казым.
И они сели под деревом, смотрели на розовый закат. Слушали призывы к молитве звонкоголосых муэдзинов, совершили намаз.
— Я давно уже брожу по земле в поисках пира, — сказал Махтумкули. — О таксир, будь моим пиром.
— Я буду твоим другом.
Прошло два месяца, а святые отцы все еще не объявили своего решения Махтумкули. Он ходил слушать Нуры Казыма и других мударрисов.
Неизвестно, сколько бы еще святые отцы держали Махтумкули в неведении, но однажды его разыскал купец, прибывший из Кара-Калы.
— Прости меня, шахир! — сказал земляк. — Я с горькой вестью к тебе.
— Отец?!
— Гарры-молла Довлетмамед Азади умер.
Целый день Махтумкули пролежал в худжре Нуры Казыма, глядя в потолок, не отвечая на вопросы, не притрагиваясь к еде.
Наутро он собрался в путь. Нуры Казым сказал ему, что тоже скоро покинет Бухару, искать его нужно будет в Исфага́не.
4
Шестидесяти лет, в год Рыбы, в день новру́за
Смерть моему отцу вдруг преградила путь.
Для мира злобного людская жизнь — обуза,
И рвет он нить ее, пятою став на грудь.
Отец мой никогда жить не мечтал богато,
Он знал, что бренен мир и что презренно злато;
Он тело прикрывал лохмотьями халата…
Махтумкули дописал эти стихи, но они показались ему холодными, рассудочными. И увидал он вдруг улыбку Азади, и горечь обожгла горло, и горе, отпуская сердце из тисков, пролилось страстными стихами, как грозовая туча проливается ливнем.
Рок, я встретил тебя, я искал тебя сам, —
Где очей моих свет, мой отец Азади?
Я швырнул свое сердце неистовым псам:
Где сыновней державы венец — Азади?..
Гарры-моллу Довлетмамеда Азади похоронили в Атреке.
Акгыз была рада возвращению мужа.
Махтумкули целыми днями работал в ювелирной мастерской отца. Заказов было много, приходил достаток. Акгыз радовалась, хлопотала по хозяйству и скоро сообщила, что у нее будет второй ребенок.
— Кого хочешь, братца или сестричку? — посадив на колено, спрашивал Махтумкули маленького Ибрагима.
Тот что-то лепетал радостно, а Махтумкули вглядывался в него, совсем еще крошечного человечка, и угадывал знакомые черты: Ибрагим был похож на деда, на Азади.
— Роди мне второго сына! — просил Махтумкули Акгыз и однажды подарил ей гуляку, букав и билези́ки на обе руки. Это были изумительные браслеты с цепочкой, к которым прикреплялись перстни на все пять пальцев.
— Он полюбил меня, — рассказывала Акгыз своим подругам.
5
Махтумкули вслушивался в себя и видел, что он как земля во время зимнего ненастья.
Обязанности Азади перешли к нему. Он учил детей в мектебе, читал молитвы над мертвыми, разрешал споры, лечил больных.
В свободное время он охотился вместе с Оразменгли, который стал ему другом.
Оразменгли был у отца любимым учеником. Он сочинял стихи и приносил их на суд Махтумкули.
Однажды в аул приехал друг Азади, убеленный сединами Дурды-шахир.
— Махтумкули, — сказал он, — твои песни о Менгли знает вся степь. Когда-то я обидел тебя.
— Я не помню этого, Дурды-шахир.
— Значит, и обидеть не смог. Мы о тебе много говорили с твоим отцом. Твоего отца я ставил выше себя. Он — Аза-ди! Он написал великую поэму „Вагзи-Азад“ („Свободное увещевание“). Но я никогда не мог попять: почему он твои песни ценит больше своих обличительных стихов?
— Дурды-шахир, отец никогда не говорил мне об этом, — ответил Махтумкули.
— Я приехал вызвать тебя на состязание. У нас в обычае: стихотворный вопрос задает аксакал, а молодой поэт отвечает. Но сейчас вопросы будешь задавать ты. Согласен?
— Согласен, Дурды-шахир.
— Состязаться будем на людях, в кибитке Бузлыполата.
— Согласен, Дурды-шахир.
— Пусть аллах не оставит нас с тобой в этом стихотворном бою.
— Аминь! — сказал Махтумкули.
6
Пахнет горящим кизяком. Горы кутаются в вечерние туманы. Пересекают небо спешащие в родные гнезда птицы. Звенят тугие струйки молока, ударяясь о дно пустых еще кувшинов: женщины доят вернувшийся с пастбищ скот.
В белой кибитке кетхуды жарко и тесно: собрались все мужчины аула. Бузлыполат дает шахирам знак:
— Начинайте!
Звенят дутары. Махтумкули задает вопросы, Дурды-шахир отвечает.
— Что это — волны красок и без
