Торнатрас - Бьянка Питцорно
Он сделал знак рукой, и тотчас зазвучала чудесная музыка, а телекамера показала закрытую дверь, которой заканчивалась лестница в глубине студии. Дверь была позолоченная, лестница розовая, как пастила, и по обе ее стороны стояли большие вазы с цветами.
В этот момент музыку перекрыл отчетливый, взволнованный голос Лео:
– Это же Филиппо!
И Риккардо Риккарди зашипел на него:
– Тс-с!
Но поскольку оба они были не в кадре, никто из телезрителей не увидел, что у мальчика дрожит подбородок и в глазах стоят слезы.
Даже не видя его, я знала, что мой брат сейчас плачет.
А наверху за бутафорской дверью плакала наша мама.
Как этот ползучий гад Риккардо Риккарди разузнал, что именно эту из всех сочиненных им мелодий мой отец написал для мамы по случаю рождения Лео? И как ему удалось достать запись последнего папиного итальянского концерта, на котором они с Дьюком играли «Спасибо за Лео», импровизируя на скрипке и фортепиано?
Какая же гадость – гадость и подлость! Все равно что бросить перцу кому-то в глаза, а потом смотреть, как тот плачет, и сочувствовать!
Уж на что я была зла на Риккарди, но, представив вместе папу и Дьюка, не смогла удержаться тоже – слезы так и текли у меня по щекам, даже воротник стал мокрым. Липучка почувствовала, что что-то не так, пришла и стала старательно слизывать их языком, как будто умывала котенка, и в промежутках еще сочувственно мяукала. Мне было щекотно, но смеяться все равно совсем не хотелось.
Я услышала, как Пульче робко постучала в дверь.
– Иди отсюда! – крикнула я.
Золоченая дверь в студии стала медленно-медленно открываться, и на самой верхней ступеньке лестницы появилась женщина в красном. Неужели мама? Я не могла разглядеть ее как следует, но никакого сходства с мамой не находила. Начать с того, что волосы у нее были совсем светлые и прямые, как у какой-нибудь шведки. Потом она стала выше, очень похудела и выглядела необыкновенно элегантно. По лестнице спускалась как королева, с безупречной осанкой и высоко поднятой головой.
Скрипка папы и фортепиано Дьюка продолжали свой дуэт, и каждая нота разрывала что-то внутри меня – с треском, так рвется кусок материи. В горле, в груди, в животе. Даже руки и ноги у меня болели, даже ногти и волосы. Я была мокрая от слез, но при этом вся горела от негодования. По какому праву этот мерзавец Мильярди позволял себе так издеваться над нами? Надо мной, над мамой, над Лео? И для чего?! Только для того, чтобы его тупая передача имела успех у зрителей!
Моя мама… Когда камера показала ее совсем близко, стало видно, что у прекрасной блондинки глаза тоже полны слез.
Это действительно была она, та самая «бедная Эвелина», но настолько изменившаяся, что узнать ее можно было с очень большим трудом. Она стала ослепительно прекрасна, как будто внутри у нее горел свет, а вокруг разливалось золотое сияние. Наверно, звучит смешно. Но я не знаю, как выразить эту красоту по-другому. И теперь всякий раз, как я вижу ее даже после совсем маленького перерыва, я чувствую как будто удар под дых, и у меня перехватывает дыхание.
Я уверена, что во всем мире нет сейчас такой прекрасной женщины, как она.
Кто смотрел этот выпуск «Лучше, чем прежде», мог заметить, что сам Риккардо Риккарди был захвачен врасплох. Вряд ли он притворялся и, похоже, и правда видел свою гостью в первый раз после самого первого интервью. Камера поочередно останавливалась то на нем, то на Лео, показывая их лица крупным планом. Больше внимания доставалось, конечно, Лео: все могли видеть его заплаканные глаза, мокрые от слез щеки, приоткрытый от удивления рот.
Синьора Эвелина первой нарушила молчание.
– Лео, смотри! – крикнула она. – Что скажешь? Правда ведь, я стала лучше?
Она была на середине лестницы. Развела руки в стороны и повернулась, как в танце, закрутив юбку волной. Лео кинулся ей навстречу и повис на ней, как маленький. В этот момент кто-то в студии сделал снимок, который в следующие несколько дней появился на обложках многих миланских журналов.
Во время обрушившихся на нее интервью мама держалась достойно.
– И вовсе он не единственный ребенок. У него есть старшая сестра, – отвечала она журналистам. – Ей двенадцать лет, и она у нас молодец. Возраст, конечно, трудный. Фотографироваться не любит.
Вообще-то двенадцать мне еще не исполнилось, но, по-моему, лучше прибавлять себе возраст, чем наоборот.
В тот вечер телезрители, конечно, жаждали увидеть сюжеты, сделанные в «Боттичеллиане», но их ждало разочарование. Риккардо Риккарди сказал, что кассеты были повреждены во время монтажа и записи, к сожалению, показать нельзя.
Я, наоборот, вздохнула с облегчением. У меня сохранилась запись маминого первого интервью, где она была похожа на чучело, и сначала я собиралась показать ей это интервью, когда она вернется. Но тут я подумала и стерла его.
Глава третья
Пульче говорит, что этого следовало ожидать, что я должна была догадаться еще в тот день после передачи, когда Мильярди подвез маму домой на своем мерседесе, а потом меньше чем через полчаса прислал ей огромный букет красных роз.
Я-то по своей наивности думала, что это он из благодарности: ни один выпуск «Лучше, чем прежде» не имел таких высоких показателей, как этот, с мамой. Но в одном мы с моей подругой были согласны: не считая крушения «Геркулеса», это было самое плохое, что могло случиться с нашей семьей.
На кухнях, в трамваях, офисах, парикмахерских только и разговору было, что об этом: обновленная небывалая красота молодой вдовы Тоскани взбудоражила весь город. Не проходило и дня, чтобы ее фотография не появлялась в самых известных женских журналах, газетах, воскресных приложениях и даже в зарубежной прессе. Журналисты печатных изданий, опередив телевизионных, присвоили синьоре Тоскани титул «самая красивая женщина в мире».
Дома у Тоскани телефон звонил не переставая. Кто-то хотел взять у нее интервью прямо по телефону, кто-то приглашал в телевизионную программу, другие просили поучаствовать в показе мод. Крупнейшие фирмы предлагали миллиардные контракты за рекламу своих товаров: от специального шампуня для спортивного автомобиля до губной помады, от новой линейки колготок до шоколадных конфет… Хотя она мало выходила из дома, люди на улице сразу узнавали ее и
