Сосед по парте - Тамара Шаркова
Прочитав имена погибших, многие говорили: «Вечная память невинно убиенным, простите нас! И вечное проклятье Сталину и палачам из ЧК». А высокая пожилая женщина прочитала несколько имен с листочка, а потом сказала: «Мой дед был чекистом. Умирая он каялся. Будь прокляты те, кто делал нас убийцами друг-друга».
Через какое-то время Аскольд Сергеевич закрыл ноут и сказал, что списки погибших читают в этот день с утра до позднего вечера уже десятый год и конца ему пока не видно.
— Столько своих людей убили! Зачем?! — спросили Настя и Вика почти одновременно.
— Затем, что это был Большой террор! — буркнул Колян.
— Вот именно, — вздохнул Аскольд Сергеевич. — Большой террор власти против собственного народа. С теми, кто активно сопротивлялся советским порядкам к тому времени уже расправились. В тридцать седьмом убивали в людях саму мысль о протесте. Страхом за жизнь себя и близких. Оттого, кто послабее духом, писали доносы на товарищей по работе или даже на родственников. Надеялись так отвести беду от себя.
Когда Колька узнал, что из шестнадцати маршалов и командармов в 37 году тринадцать расстреляли, а остальных армейских командиров погибло больше, чем во время войны, он спросил:
— А как же мы победили?!
— Ты лучше спроси, какой ценой, — ответил Аскольд Сергеевич.
— А нам в колледже Зинаида Ивановна говорит, что в советские времена жить было спокойней и безопасней, — сказала Настя.
— И сколько ей лет? — спросил Аскольд Сергеевич.
— Как Вам, наверное, — вмешался Колька.
— Ты что, Колян, тупой? — возмутилась Настя. — Она же еще не на пенсии.
— И что? Молодая она, что ли, — огрызнулся Колька.
— Ладно, ребята, — улыбнулся Аскольд Сергеевич. — На первый раз Вам хватит над чем поразмыслить. А что касается вашей Зинаиды Ивановны, то она ведь росла не в тридцатые годы. А ее родители о страшных временах ей не рассказывали. Но, слава богу, что есть еще и культурная память. Есть дневники и письма, документы в архивах. Я хочу, чтобы вы помнили, если мы не вернем себе правду о том времени, этот ужас может повториться.
И вот я все время думал и думал о том, что сказал Аскольд Сергеевич. Как такое случилось с людьми и действительно ли это может повториться. Но в школе о советском времени вспоминают, как эта Зинаида Ивановна из колледжа. А дома мы с мамой об этом не говорили. Конечно, в моем возрасте всякими мелочами, как в детстве, с родителями не делятся. Но то, о чем я думал, было для меня очень важным. А по телефону и я, и она говорили друг-другу заученно, что у нас «все хорошо». И не известно, как долго это будет длиться.
Фотография из маминого детства
Посылочку от тети Гали Алексей, то есть Градов, передал маме в тот же день. Сказал, что она молодец, врач говорит, ведет себя не как больная, а как мать Тереза. Кому-то читает вслух, кому-то помогает ходить по коридору, а одну старушку кормит с ложечки. Когда Градов об этом говорил, я почувствовал, что он действительно очень за маму переживает и радуется, когда и другие видят, какая она хорошая. Почувствовал, потому что и со мной все это происходит.
Вечером Градов позвал меня ужинать. Я сказал, что не проголодался.
— Идем! Ты забыл, что сегодня я посуду мою? — пытался он пошутить.
Но я впервые не поддался на уговоры, а он в первый раз не очень настаивал. Перед сном принес мне стакан молока: «Может захочется». А когда я уже был в постели, зашел и протянул мне старую черно-белую фотографию.
— Я ваши семейные альбомы пересмотрел. Там твоя мама или совсем маленькая, или почти взрослая. А у меня есть снимок, где она твоего возраста. Вот, «зацени», как вы теперь говорите.
В центре фотографии стояла мама в светлом летнем платье, странных туфлях с перепонкой на пуговице и белых носках. Волосы казались совсем светлыми и были заплетены в две косы. Одна была за спиной. Слева от нее стоял плотный коренастый мальчик в мятых брюках и темной рубашке с длинными рукавами. Все пуговица на ней были застегнуты. Он тоже был светловолосый. Но у мамы надо лбом казалось играет с ветром пушистое облачко, а у него прямые волосы были как будто аккуратно приклеены к голове. На ногах у мальчика были не по росту большие грубые башмаки. Вот именно не туфли, а башмаки.
Там был еще один мальчишка. Он сидел на велосипедной раме спиной к фотографу. Велосипед был ему маловат, и ноги в чем-то вроде кед прочно стояли на земле. Брюки были коротковатые, а в клетчатой рубахе рукава были разной длины. Похоже кто-то отрезал их на глазок и даже не подумал измерить и подшить. Вот у него на голове было что-то вроде вороньего гнезда, прямо как у нашей Ванды. Грива какая-то нечесаная.
— Витька Огарков своим «Зорким» хвастал, снимал всех подряд. Но я ему не дался, пижону! — сказал Градов с чувством удовлетворения. — А это Павлик.
— У которого «Харлей» был?
— Ну, это пото-ом! А тогда он на автобазе возился с мотоциклом Л-300, сделанным на основе немецкого Люкс-300. Но «Л» на нем уже от слова Ленинград было, а на бензобаке надпись — «Красный Октябрь».
— А Вы тоже мотоциклами увлекались?
— Нет. Я на велике мотался, мяч гонял и в расшибалочку дулся.
— А это что?
— Детская игра на деньги. Складывали стопкой монетки на земле Решкой вверх. Сперва с определенного расстояния битой, тоже монеткой, старались в эту пирамидку попасть. Везунчик мог докинуть с первого раза, стопка рассыпалась, и он все монетки забирал. А в остальных случаях, пирамидку битой рассыпали и по очереди переворачивали те денежки, что упали решкой, опять же битой-монетой. Если перевернул — клал себе в карман. Я так на школьные завтраки зарабатывал. Потом за эту игру жестко так стали наказывать. Кто посмелее играли тайком, а остальные стали играть в фантики от конфет или редких тогда жвачек.
— И мама в монеты играла?!!
Алексей засмеялся.
— Нет! Ты что! Но судьей однажды была. Это когда шпана ПТУ-шная решила проучить меня за мою удачливость. Там те еще лбы были.
Я приготовился было услышать об этом, но Градов сказал:
— Все. Шехерезада заканчивает дозволенные речи. Спи.
Но тут я не выдержал и рассказал ему о том, что произошло у нас в подъезде. И даже рискнул спросить, а может ли повториться у нас в стране такое время, как
