105 тактов ожидания - Тамара Шаркова
За час до прихода Виктора Павловича она накрывала стол к обеду. Стол был сервирован, как в старых немых фильмах про аристократов. Первое подавалось в овальной супнице, перед каждым стояло две тарелки — глубокая и плоская. Нож и ложка лежали справа, вилка — с левой стороны. И салфетки! Белые салфетки с вензелями, только что не в кольцах, а просто сложенные треугольником.
Меня Марина Викторовна поила кирпично-коричневым бульоном из курицы в морковном соке, которым, по её словам, когда-то «выхаживали дворянских детей». Я пила его, как чай.
На третий день моего пребывания в семье Генки пришел настройщик, и я стала садиться за старенькое Мюллеровское пианино.
Над моей кроватью висел портрет девушки в голубом платье с букетом незабудок в руках. Она была очень красивой и чем-то похожей на Генкину маму. Но лицо ее было, как маска: оно не выражало никаких чувств. Я сразу же подумала, что портрет делал очень плохой художник.
— Это твоя мама в молодости? — спросила я.
— Нет. Это портрет Нади, моей старшей сестры, — ответил Генка неохотно, — только ты маму о ней не расспрашивай. Сестра погибла в эвакуации при пожаре в Чкалове. Мама после этого долго болела и даже меня не узнавала. У нее и сейчас не все в порядке с памятью. Иногда она говорит: «Скоро Надюша приедет». И начинает делать в доме генеральную уборку. Потом ей делают укол, и она долго спит. Когда просыпается, то ничего не помнит. Папа объясняет маме, что у нее была сильная мигрень, и она в это верит. Доктора говорят, что против мигрени есть только одно средство — три «Т»: тишина, темнота и теплота. Поэтому в нашем доме так сумрачно, тихо и тепло.
А картину написал один знакомый с фотографии. Эх, не надо было мне обо всем этом рассказывать. Теперь ты будешь бояться спать под этим портретом.
И я боялась.
К сожалению, в школе чуда не произошло, и экзамены я сдала лишь с пятерками по русскому письменному и устному. Хорошо, что остальные не завалила. На обычный классный праздник по случаю окончания учебного года я не пошла. И за моим табелем был послан Генкин папа. Возвратившись домой, он так шумно поздравлял меня с переходом в седьмой класс, что забыл, куда положил этот документ. Решили отложить поиски табеля на потом и сразу же сели пить чай.
Но благородный мой рыцарь Генка так легко не отделался и получил в девятом классе переэкзаменовку на осень по русскому языку, о чем, кстати, совсем не сокрушался. Мало того, я не слышала ни одного слова упрека в его адрес ни от папы, ни от мамы.
Теперь началась моя активная подготовка к выпускным экзаменам в музыкальной школе. Ирина Алексеевна составила свое расписание так, что мы имели возможность регулярно играть концерт один раз в середине недели и обязательно по воскресеньям. Она была одной их первых учениц Софьи Евсеевны, а я — последней. И нам обеим очень хотелось что-то сделать в ее память, хотя вслух мы об этом не говорили.
Ирина Алексеевна была прекрасной пианисткой, и мне приходилось прилагать все усилия, чтобы сольная партия («solo») соответствовала в красках и выразительности «tutti» (полному звучанию). А красок было так много! Легко игривое и поэтичное начало. Потом лирическое раздумье. И такие внезапные переходы нежнейшего пиано в мощное фортиссимо и наоборот!
В гаммообразных пассажах я летала как вихрь, но там, где левая и правая рука сменяли друг-друга никак не удавалось избежать «швов», «стыков», как я называла чуть заметную разницу в силе и глубине звука. А Софья Евсеевна говорила, что Бетховен требовал, чтобы в легато не слышно было даже перемены пальцев. Много трудностей было с аккуратным использованием педалей. И, конечно, было так обидно заменять маршевые аккорды гаммой! Но руки были маленькими и растяжки не хватало.
Кроме того, хотя я давно знала свою партию наизусть, в дуэте с Ириной Алексеевной часто терялась и расходилась с ней в темпе. Но, не смотря на все эти проблемы, долгожданная работа над концертом придавала мне сил.
По возможности, я старалась слушать воскресные радиоконцерты, надеясь, что услышу Первый концерт в исполнении настоящего пианиста да еще и с оркестром. Два раза объявляли, что исполняется Концерт Бетховена до мажор. Я замирала от счастья, но играли только третью часть! Allegro scherzando (Весело и шутливо)!
И тут за несколько дней до выступления Борис Соломонович привел с собой лаборантку, и у меня взяли кровь на анализ. Получив результаты, доктор очень расстроился и сказал Генкиным родителям, «что с таким РОЭ, лейкоцитами и гемоглобином меня нужно класть в больницу немедленно, и непонятно на что он, старый осел, надеялся!»
Испуганный Виктор Павлович успел только сказать «Танечка, а может экзамен можно…», как у меня стало темнеть в глазах. И тут, не поверите, позвонила мама! Мамочка моя позвонила!
Мы говорили, наверное, целый час! Генкин папа заглядывал в коридор, где стоял телефон, и, улыбаясь, шептал: «Говори, сколько хочешь. Вызов от нас!»
С папы сняли несправедливые обвинения! Скоро мы будем все вместе! Такое счастье!
Экзамен проводился не в помещении музыкальной школы, а в том зале музыкального училища, где в ноябре играл Святослав Теофилович.
И я села за инструмент, которого касались его руки.
За вторым роялем была моя добрая фея Ирина Алексеевна. Она сама так волновалась, что стала белее «газового» шарфика, который украшал ее концертное платье. Концы шарфа были скреплены… камеей Софьи Евсеевны.
Вот, наконец, Ирина Алексеевна кивнула мне головой!
105 тактов ожидания… Мы обмениваемся взглядами.
Я поднимаю руки с колен. Я опускаю руки на клавиатуру, и фортиссимо вступления на втором рояле сменяется моим Solo с главной темой, — «p con espressione» («тихо и выразительно»). И я не «барабаню» по клавишам, я бережно касаюсь их, извлекая из глубины инструмента волну звуков, полную лучезарной радости, которую непостижимым образом познал и передал нотными знаками композитор с горькой земной судьбой. И мне вторит tutti в прекрасном диалоге поддержки и понимания.
И пусть я поднялась невысоко, я чувствовала всем своим существом, что нахожусь у истоков тех невидимых потоков, где незабываемой осенью пятьдесят второго года встретились Бетховен и замечательный пианист Святослав Рихтер. Там, где возвышенные чувства композитора и того, кто исполнял его произведения, переплавились в высокую музыку. И это было так прекрасно —
