105 тактов ожидания - Тамара Шаркова
Мне вспомнилось, как после приёма в пионеры мы с Ниной ползали по скалистым берегам Тетерева, отбивая молотком куски гранита с разноцветными вкраплениями. «Занимательная минералогия» академика Ферсмана позвала нас в геологи! Чтобы отколоть пластинки черной слюды, я спускалась с высоченного отвесного скального края на едва заметный выступ, держась за полотенце, в которое Нинка вцепилась мертвой хваткой, лежа на животе и бесстрашно пачкая новенький фартук.
— Татка, — спросила Нина, когда я вскарабкалась наверх с ободранной щекой, — а ты могла бы бросится отсюда вниз за Сталина?
— Ну, конечно! — ответила я, ни секунды не помедлив.
С тех пор прошла половина моей до пионерской жизни, и готовность бросаться со скал за кого бы то ни было меня окончательно покинула. Во втором классе я, надо полагать, думала, что кинувшись вниз полечу птичкой. Теперь мой жизненный опыт был гораздо богаче. Я уже знала, что спрыгнув с веранды столовой в Евпаторийском лагере, Витя из пятого корпусы не превратился даже в воробушка, а заработал сотрясение мозга и пребывание в карантине до конца смены. И еще меня уже давно удивляло то, что со Сталиным связаны одновременно и всенародная любовь, и всеобщий безотчетный страх. В четвертом классе одна девочка написала на доске слово Сталин неправильно. Учительница ошибку заметила не сразу, а когда обнаружила, то ей стало плохо. Прибежала завуч и велела всем выйти из класса, чтобы самой без свидетелей вытереть доску и написать «Сталин», как надо. Разве можно так панически бояться того, кого любишь? Я понимала, что у меня в чувствах к Сталину происходила какая-то путаница, но говорить об этом со старшими, даже родителями, почему-то не хотелось.
Был май. Любимый месяц моей мамы. Каждый год папа старался в день ее рождения поехать с нами за город. Собранные там полевые цветы потом долго стояли в комнатах в стеклянных вазах и глиняных кувшинах. Некоторые из них так и оставались неувядающими на этюдах маминого брата дяди Вани, который был живописцем и специально в этот день приезжал из Ленинграда.
И вот я после школы вдруг решила наведаться в Студенческий переулок и посмотреть на мамины любимые сирени. Но сил у меня хватило только дойти до бульвара. Меня очень знобило, болела голова, и я решила передохнуть на скамейке. Села на нее боком, положила руки на спинку, опустила на них голову и закрыла глаза.
Я, наверное, задремала, потому что не услыхала, как кто-то присел рядом. Этот «кто-то» долго не решался побеспокоить меня. А когда решился и тронул за плечо, солнце уже не стояло почти в зените, а пряталось за верхушки серебристых тополей. Я выпрямилась и посмотрела на соседа. Это был чем-то очень знакомый мне взрослый мальчик со смешным кучерявым чубом, зачесанным на одну сторону.
— Ты Таня, да?
Я отодвинулась.
— А я Гена Мищенко. Я в двадцать пятой школе учусь, в девятом классе. Твой брат меня знает. А мы тут живем. Вон дом за твоей спиной. Пойдем к нам в гости. Видишь, моя мама в калитке стоит, нас ждет.
Я попыталась подняться, но не смогла, потому что в глазах у меня потемнело. А когда очнулась, то обнаружила себя на деревянной кровати, накрытой чем-то мягким и теплым.
— Мама, Таня глаза открыла! — закричал мальчик. — Ну, когда же придет Борис Соломонович?!
— Таня, Танечка! — сказала женщина, которая тотчас же появилась в комнате с чашкой чая. — Сейчас, сейчас придет доктор. Ты его знаешь. А я Генина мама. Я в гости к вам приходила… И папу нашего ты знаешь — Виктора Павловича. Он на сельхоз выставке поросят тебе показывал.
Если на Земле есть Рай, то я попала именно туда. И ангелом там служил большой мальчик Гена. Он нашел дядю Мишу, помог ему перенести мои вещи, отнес в обе школы справки о моей болезни и превратился в бессменную и бессонную мою сиделку.
Милый славный Борис Соломонович, знавший меня с детства, смирившись с тем, что я категорически отказалась ложиться в больницу, чуть ли не каждый день приходил к Мищенкам с пузатым врачебным саквояжем. У меня оказался запущенный бронхит и фронтит*.
За две недели до экзаменов Мотыльковы выехали из Житина. С Норой и Лялечкой мы так и не увиделись, а дядя Миша перед отъездом принес мне два лимона и долго совещался с Виктором Павловичем, как они будут поддерживать связь. Теперь я оставалась не только без мамы и папы, но и без дяди Миши.
Поскольку Гена тоже должен был готовиться к своим экзаменам, он убедил всех, что будет лучше, если мы будем заниматься вместе в той комнате, куда поселили меня. Там его меньше будут отвлекать его любимые «игрушки» в виде неисправленных утюгов, электрических плиток и прочего, на мой взгляд, ненужного хлама.
Занимались мы так: я дремала на диване, а он читал текст моего очередного билета и искал в учебнике ответ на него. Своих книг он почти не открывал.
Семья и дом, в котором я очутилась, были полны тайн и загадок, под стать сюжетам Диккенса.
Дом состоял из четырех небольших комнат, в которых всегда царил полумрак. Окна плотно занавешены, а вечером закрыты ставнями. Исключение составляла мастерская Генки, потому что иначе это помещение не назовешь: везде мотки проволоки, каркасы от разобранных радиоприемников, дырявые шины от велосипеда и ящики с обрезками металлических пластин и всяческими инструментами. А на самодельных книжных полках подшивки «Техники-молодежи» и «Вокруг света».
Первыми утром вставали Виктор Павлович и Гена. Открывались ставни, начиналась возня на кухне, где разжигалась плита, и готовился завтрак. В большом вмурованном в плиту котле грелась вода, чтобы мы с Мариной Викторовной могли помыться теплой водой (Генка и его папа мылись холодной).
Виктор Павлович был высоким статным мужчиной. Его довольно длинные выбеленные сединой русые волосы распадались надо лбом двумя крыльями, доставая до уголков немного выпуклых серых глаз. Полная противоположность невысокому, черноглазому и черноволосому майору Мотылькову.
У Виктора Павловича была замечательная улыбка, которая редко исчезала с его лица. А вот мама Генки никогда не улыбалась и казалась загадочной заколдованной королевой. Она вставала с постели уже после того, как Виктор Павлович убегал на завод, где работал инженером,
и шла умываться, одетая в длинный халат, похожий на японское кимоно. После этого Марина Викторовна возвращалась в спальню, где ее уже ждала чашечка крепкого кофе, приготовленного Генкой.
И пока мы
