По обе стороны огня - Валерий Дмитриевич Поволяев
— Игорь!
Дядечка приподнялся на чурбаке, церемонно поклонился:
— Адмирал! А в быту — Лев Семенович Петряков, — пожал руку Шаткову. — Присаживайтесь, молодой человек, в ногах правды нет.
Говорил Адмирал по-старомодному вежливо, интеллигентно — в нем вообще чувствовался интеллигент со стажем — не первого и даже не второго поколения, у этого человека и отец, и дед, и прадед были интеллигентами.
Под навесом у Адмирала стоял цветной японский телевизор. На застеленном чистой клетчатой скатертью столе — магнитофон с двумя колонками, компьютер с маленьким экраном; на щите, к которому примыкал стол, висели три застекленных книжных полки, полки были битком набиты книгами — книги, книги, книги… По судовождению, эксплуатации яхт, штурманскому делу, сборник стихов африканских поэтов, три детектива, томики Кнута Гамсуна, Есенина, Симонова, Ремарка, Хейли, еще каких-то писателей, чьи имена были неведомы Шаткову, разброс был большой и неожиданный: ну никак Симон Пупков не мог состязаться в литературной значимости с Джоном Стейнбеком или Марселем Прустом.
Адмирал проследил за взглядом Шаткова и, словно бы прося извинения, приложил руку к груди:
— Не удивляйтесь этому! Я слежу за всем, что происходит в литературном мире, и новые, даже кооперативные, палаточные, что, как «сникерсы», взяты в кавычки, имена на меня не действуют отпугивающе. Потому у меня рядом с Прустом стоят Иван Голенищев и прозаик по фамилии Мелкосекомов. Я должен сам прочитать каждую книгу, понять автора или попытаться понять его, если он очень сложный, а потом уж определяться.
Под стеклом одной из полок находилась большая, четко отпечатанная фотография капитана первого ранга с биноклем на груди и шестью рядами орденских планок, пришпиленных к черному форменному пиджаку. Над планками красовалась звездочка Героя Советского Союза.
— Это вы? — неверяще спросил Шатков.
— Я, — спокойно подтвердил Адмирал.
Что-то не состыковывалось в этом мире, либо все перевернулось, встало с ног на голову, и Шатков не может ничего понять, — бандит Мулла, шкаф в кепке «Феррари», рэкетиры в джинсовой форме и Герой Советского Союза с манерами старого дворянина… Где правда, а где ложь, где черное и где красное? И чтобы понять, где черное, а где красное, вовсе не обязательно обращаться к Стендалю…
— Ради бога, не пугайтесь моего зверинца, — попросил Адмирал, когда к Шаткову приблизилось какое-то странное полууродливое-полупрекрасное существо с толстыми кривыми ногами, красными надутыми щеками и странным, будто у удода хохолком на голове, который то поднимался, дыбился грозно, то, напротив, трусливо опускался.
Шатков поспешно отступил на шаг.
— Не бойтесь, это Ваня, — сказал Адмирал. — Он пришел к вам специально, чтобы поздороваться.
— Ваня, Ваня… — смятенно пробормотал Шатков. — А кто он, собственно? Что за порода?
— Даже не знаю, как будет правильно. То ли индоутка, то ли уткоиндюк. В общем, помесь утки и индюка. У меня их две, приятель привез из Донецка, самец и самка — семья, ячейка, основа общества, как любили в прошлые времена говорить на пленумах райкомов партии. Муж Ваня, жена Феня, живут душа в душу, идеальная пара.
— Странно, очень странно — никогда же не видел таких зверей, — вновь смятенно пробормотал Шатков, ему все еще казалось, что он путает реальность с одурью.
Ваня, словно бы почувствовав смятение Шаткова, грозно зашипел, распушил брылья и смешно, по-утиному мелко задергал индюшачьим хвостом. Шатков отступил от Вани еще на шаг: шут его знает, что таится на уме у этого Вани? Комплекции он немаленькой — хоть и меньше индюка, но зато в два раза больше самой крупной утки.
— Перестань, Ваня! — попросил Шатков.
Ваня послушался человека и перестал шипеть.
— Природа не терпит искусственных смесей, — сказал Адмирал. — Тело у Вани вон какое большое, но он никогда не лезет в драку. В силу своей конструкции опасается. На земле он очень неуклюж и, скорее всего, подходит для моря, но я даже не знаю, умеет Ваня плавать или нет — моря он боится как огня — просто смертельно. Вот животина! Наверное, он больше всего подходит для жаркого.
Ноги у Вани были узловатые, как корни, чешуйчатые, костистые, толстые, кривые — типичные индюшачьи ноги, но между пальцами имелись утиные перепонки. Глаза холодные, белые — также индюшачьи, неутиные, и голова тоже индюшачья, а вот клюв — утиный. Шипение — индюшачье, брылья и щеки — тоже индюшачьи, а походка — утиная, неуклюжая, вперевалку. Наверное, Ваня никогда не сможет бегать так, как бегает индюк.
— Но обратите внимание на характер! Утка ведь никогда не подходит к человеку, не шипит на него — она боится человека, индюк же, наоборот, сам набегает на человека, злится, может даже напасть… А наш славный Ваня? Сам, извините за выражение, подвалил — вроде бы познакомиться, познакомился и зашипел недовольно, как индюк, но в следующий миг повел себя, словно утка, — напасть не посмел. И внутри у него собрано, наверное, что-нибудь странное — один орган от утки, другой от индюка, третий от гуся, четвертый вообще еще от кого-нибудь, совершенно незнакомого, науке неведомого. Одно слово — Ваня!
От Адмирала исходило ощущение домашности, уюта, он здесь при Николаеве наверняка был чем-то вроде садовника… А может, он родственник Николаева? Опять не состыковывается: Герой Советского Союза и жестокий хладнокровный Николаев, на которого Шатков имел целую папку компрометирующего материала. Надо полагать, и убитый комитетский полковник, засунутый в канализационный сток, и два утопленных угрозыскника — их замотали в рыбацкую сеть, скрутили проволокой, к ногам привязали два старых чугунных радиатора и опустили в море, и задушенный американский бизнесмен, а главное — уплывающее отсюда в разные края оружие — дело рук Николаева. Все сходится к нему. Но все подвисло — никаких доказательств нет…
— Давно из Москвы? — спросил Адмирал.
— Вы даже знаете, что я из Москвы? — Шатков потянулся рукой к Ване, тот зашипел и боком, боком, не желая неприятностей, отодвинулся от Шаткова.
Шатков почему-то думал: то, что положено знать Николаеву, не положено знать садовнику, даже если он — Герой Советского Союза, но… У всякого правила есть исключения.
— Простите, но звать вас Адмиралом мне неудобно, — сказал Шатков.
— Почему?
— Ну-у… как-то так, — Шатков приподнял одно плечо. — Можно я вас по имени-отчеству буду звать. Львом Семеновичем?
— Зовите лучше Адмиралом, я к этому привык. Все так обращаются, и вы обращайтесь. — Голос у Адмирала неожиданно сделался грустным, по-старчески дребезжащим, чужим. — А на все мои цацки, — Адмирал хлопнул себя рукою по груди, намекая на ордена и высокое звание, — наплюй. Все это в прошлом, все ушло, сейчас я —
