Затмение сердца - Елена Васильевна Габова
– Ты мизантроп.
– Может быть. Я ненавижу… нет, я просто презираю тихо и снисходительно практически всех.
– Никогда бы этого про тебя не сказала, – Аня лучезарно улыбнулась, пожала плечами.
– Но я не показываю этого… – продолжала я, медленно ступая по осенним листьям. – Я тактична и добра, всем подряд улыбаюсь, но такое мощное презрение не может не почувствовать любое живое существо. Чувствуют и наши девчонки. И мне от них не только любви не дождаться, но даже лёгкого приятия, Анют. Просто замкнутый круг. Я хочу отгородиться от них, закрыться, исчезнуть, спрятаться куда-нибудь. Чтобы не видеть их красивые бессмысленные физии, их одежду, их сумки, их причёски, туфли, помаду…
Ветер гнал перед нами сухие листики, автобусные билеты. Встретились два малыша с рюкзаками за спиной, уплетавшие бананы. Шли в школу ко второй смене и подкреплялись перед уроками. Один бросил банановую шкурку в кучу сухих листьев, которую смёл дворник.
– Меня ты тоже презираешь? – Аня, всё так же улыбаясь, глядела на меня, и в её улыбке и взгляде я прочитала лёгкую снисходительность ко мне, независимой, а в сущности, больной манией величия дурочке.
– Ты, Анют, исключение. Ты независимая девушка, такие мне нравятся. И тряпки тебя интересуют в меньшей степени, чем наших девчонок.
– Интересуют, интересуют, ещё как, ты не знаешь.
– Но единственно, что меня по-настоящему волнует – я сама, – я несла эту чушь и не могла остановиться. Бывает, что я завожусь просто так, ни с чего. Это, наверное, потому происходило, что в классе я действительно чувствовала отчуждённость со стороны одноклассниц и всеми силами старалась показать, что мне самой они по барабану.
– Да, ты сложная штучка. Соответствуешь своему имени – Виолетта Покровская.
Моё имя Аня произнесла как со сцены – торжественно, по-театральному выставив руку вперёд. Ещё и ногой притопнула. И опять мне показалось, что она надо мной издевается.
– Только, Анют, не говори никому, ага? Меня закидают камнями.
– Ладно. Так и быть, не скажу.
– Только вот что я знаю, Анют. Когда мне стукнет тридцать, я буду стоять в огромном жёлто-зелёном продуктовом магазине, вспомню этот разговор за одну секунду, и пойму, что ничегошеньки в жизни не сделала. Вот это будет закономерно. А всё остальное – путь к этому.
– Хватит, Ветка, философствовать. Мне становится скучно. Встретимся в тридцать лет… в этом… жёлто-зелёном продуктовом, – Анька хихикнула, – поговорим. Скажи лучше – на пляж сегодня пойдёшь?
– Если Лёва пойдёт, и я пойду.
– Вот и познакомишь меня с ним.
– Ты хочешь с ним познакомиться?
– А что в этом странного? Интересный. Красавчик. Все наши девчонки его заметили.
– Я об этом подумаю, Ань. Ты особа видная. Лёвка может в тебя влюбиться.
– Ну, так пусть влюбится!
– Нет.
– Ты, Покровская, знаешь кто?
– Знаю, но всё же скажи.
– Ты самая настоящая собака на сене.
Пляж больше не состоялся, увы… Отменился сам собой. Резко задуло с севера, поднялась листвяная буря, листья с деревьев в панике полетели вниз, как будто началась их эвакуация на землю под натиском вражеского северного ветра. Тучи преградили выход солнца на небесную арену. Началась рыжая осень, капризная, как большинство рыжих девушек.
Неуютно стало на лоджиях, а тем более на балконах, открытых всем ветрам. Дверь общения с Лёвой захлопнулась. И это было ужасно. Когда я с ним разговаривала, немного забывался Захар. Даже нет, не так… Захар, конечно, всегда жил в моей памяти, но тут он как бы отходил на второй план, не жил там, а существовал.
А когда без Лёвы, он всегда передо мной. В классе общаться с Кислициным не удавалось, он избегал меня, и может быть, Капитонов был тому причиной. Конечно, я не могла поверить такому счастью, что он меня ревновал.
Он как будто не хотел мешать моей личной жизни.
В школе началась рутина.
Все знают про школьную рутину. Она затягивает с головой, и дни становятся похожими друг на друга, как запятые. Одни и те же уроки, перемены, тот же класс, кабинеты, учителя, одноклассники. Иногда кажется, что изо дня в день ты одинаково мыслишь. Наверное, это потому, что не меняется окружение. Изо дня в день ни одного нового лица. Иногда ловлю себя на мысли, что боюсь отупеть. Тогда я чувствую себя полной кретинкой. Вижу, что никому неинтересна. Сижу на своём положенном месте тихо, как серая мышка, само собой, не дохлая, но и не слишком-то живая.
Во всём классе для меня было лишь одно яркое пятно. Захар любит этот синий пушистый свитер, наверное, знает, что брюнетам идёт синий цвет. Мы с ним перекидывались ничего не значащими фразами, да и то не каждый день. Как, собственно, и с Лёвой. С Лёвой, конечно, больше удавалось посудачить – соседство по парте и по лестничной площадке обязывало. Мы разговаривали по дороге в школу, да и на уроках парой фраз перекинешься. Скажешь что-то типа: «Вот, ёлки, ручка не пишет, паста кончилась». «Возьми мою», – Капитонов протягивает запасную ручку. С Лёвкой тоже особенно не пообщаешься – у него музыка на первом плане. Даже когда мы шли в школу, у него одно ухо наушником заткнуто. И когда в нашем разговоре возникала пауза, он и вторым наушником от меня отгораживался. Слушал он странную музыку – симфонии всякие. Один раз я у него наушник попросила. Мы шли и вместе слушали музыку. Это было что-то! Что-то жёлтое, как осень. И в то же время прозрачное, как лунный свет сквозь рваные ночные облака.
– Что это, Лёв? – спросила я.
– Дебюсси, лунный свет, – ответил он.
– Не шутишь? Правда, лунный свет?
– Да, – он удивлённо посмотрел на меня. – А в чём ты увидела шутку, Рябинка?
Иногда он так меня называл, и я от этого имени просто таяла.
– Дело в том, что я и подумала на этот вот свет. Лунный. Как будто луна сквозь облака пробирается. Осень, ночь, лунный свет.
– Точно! – сказал Лёва и взглянул на меня с уважением. – Ну ты даёшь! Ты – художник, Рябинка. Не удивляюсь, что ты стихи пишешь.
Да, я сообщила ему, что занимаюсь рифмоплётством. И даже прочла одно стихотворение. С балкона, когда ещё тепло было. Другому балкону понравилось.
– Так кто же я всё-таки? Художник или поэт? – я хотела ясности.
– Художник – это не только
