Юрий Яковлев - Страсти по четырем девочкам
Такие это были страшные прятки!..
Все это множество людей, сидящих в зрительном зале, смотрели на Саманту сквозь круглые маленькие иллюминаторы своих масок. И девочка казалась им прекрасной уже потому, что была без маски. Каштановые, пахнущие солнцем волосы разметались от бега и спадали на лицо, и она встряхивала головой, чтобы отбросить их назад. Большие глаза наполнены небом, длинные реснички вздрагивали, как веточки… Она была так прекрасна, что люди поверили: красота спасет мир… Саманта спасет мир… Спаси нас, Саманта, мы уже стали масками, а ты не потеряла лицо, на тебя вся надежда! Иди к нам, дитя мира!
Саманта уже хотела сделать шаг, занесла ногу над бездной… и попятилась, но не испугалась, а просто поняла бессмысленность шага в бездну.
И тогда сцена пропала, маски слились в туманное облако. Саманта снова очутилась дома, в своей комнате. На столе лежал листок бумаги, вырванный из тетради.
Что делать? Молиться? Молить? Требовать?
Рука с трудом выводит буквы,В конце строки, как крюк, вопрос.Я узнаю твой почерк круглый,Его знакомый перекос.Не знаю, страх или отвага,Что движет детскою рукой.Как может выдержать бумагаНе вспыхнуть под такой строкой.И слышит девочка сиренуИ видит близко тень крыла.Огонь и рухнувшую стенуИ звон разбитого стекла.Все небо — ядерное пекло.Одно мгновенье — малый срокИ превратился в груду пеплаАмериканский городок.
Пьеро и Арлекин, как два ангела-хранителя, стояли за спиной Саманты и широко раскрытыми глазами следили за движеньем ее руки.
Кричит ночная птица тонко,И морем пахнет от травы.Американская девчонкаЗащиты ищет у Москвы.Она надеется при этом,Что там, в Москве, ее поймут.Придет ответ, и с тем ответомНадежды сразу оживут.И вместо ядерного страхаЖизнь станет легче и ясней.Ночная длинная рубахаКоленки закрывает ей.
Дети не бывают пророками. Но порой в ребенке скрыта такая великая сила предчувствия, какой не обладает ни один взрослый. Это сила проявляется неожиданно, и ребенок сам до конца не понимает, насколько важно для людей может быть его слово.
Вчера было рано, завтра будет поздно. Сегодня! И только она. Саманта.
Люди, посмотрите в окно. От пробуждающейся природы воздух кажется зеленым. Веточка тополя с острой почкой напоминает куриную ножку с золотым коготком. А березы белые в полосочку, как завернуты в газету. Под этой "газетой" уже бродит весенний березовый сок. Поют птицы. Облака заполнены не снегом, но дождем. Откройте окно, впустите в свой дом запах земли, запах жизни. Солнце дробится в больших лужах на множество зайчиков… Жизнь продолжается. И может быть, этим наша земля сегодня обязана Саманте.
Той ночью Саманта все же была пророком. Но утром она снова стала обыкновенной девочкой.
Ее фантазия моментомЛегко меняет все кругом:Том Сойер станет президентомИ с Бекки вступит в Белый дом.
Похожий на гигантский термитник римский театр Колизей был жестоким театром. Артисты этого театра, гладиаторы, выходили на сцену не с бутафорскими мечами. И никаких условностей! Сражались даже не до первой крови, а до гибели одного из соперников.
Испанцы одного из действующих лиц в кровавом театре заменили быком появилась коррида. В ней тоже один из соперников должен был пасть на арене, как на поле боя. Как правило, погибал бык.
Но у действующих лиц жестокого театра прошлого был шанс.
Один из актеров — гладиатор — оставался лежать бездыханным трупом, но другой, не упустив своего шанса, возвращался с триумфом, под гром аплодисментов.
И в корриде даже у быка есть шанс. И хотя его соперник-человек существо более хитрое, более опытное, подлое, случалось, что простодушный бык оказывался победителем и с радостным мычанием убегал в хлев, оставив на песке мертвого тореадора.
Даже у быка есть шанс!
В моем Театре ни у кого нет шанса и если кто-то должен погибнуть, он погибает. Вот каким жестоким оказался мой Театр.
В Портленде бушевала буря. На море — шторм. Огромные волны обрушивались на берег. Якорные цепи скрипели от напряжения. Аэродром закрыла плотная завеса дождя. Самолет на земле вздрагивал от порывов ветра.
— Пусть она не летит, — предложил Пьеро. — Пусть дождется утра.
— Пусть этот идиот-диспетчер не дает взлета, — поддержал товарища Арлекин. — Он же имеет право. А летчик — самоубийца, что ли?
Но как отменить полет Саманты, если он был.
Не Театр жесток, жизнь жестока.
— Нам придется уйти из твоего Театра! — заявили мои помощники. — Мы больше не можем.
— Вы же знаете, что из моего театра не уйдешь. Театр двинется за вами со всеми своими бурями и страстями. В моем Театре занавес не опускается, когда угодно господам артистам! Впрочем, в любом театре не артисты командуют парадом. Надо страдать, надо терпеть…
Пассажиры уже на местах. Лететь-то всего ничего — полчаса. Как-нибудь дотянем. Зато через час — дома! Близость дома пьянит и отвлекает от опасности. Кажется, в небе над родным домом ничего не может случиться. "Леди энд джентльмены, пристегните ремни!" О'кей! От порывов ветра маленький самолет трясет как в лихорадке, но он уже бежит по взлетной полосе. Вот он оторвался от земли и, очертя голову, нырнул в месиво дождя и ветра. И его сразу стало кидать, кидать. Ничего, ничего, летчик опытный, с закрытыми глазами долетит до Агусты.
Спектакль продолжается. А смерть уже стоит за кулисами, ожидая своего выхода на сцену. На ней — противогазная маска. Забыла она, что войны нет.
А моих спутников, Пьеро и Арлекина, уже подхватила волна событий, и они ничего не могли поделать — были в страшной власти происходящего. Напрасно сквозь гул ветра звучал их призыв:
Остановите самолетХотя бы на мгновенье,Чтоб только кончился полетЗа миг до столкновенья.Остановите все сердцаХотя бы на мгновенье,Чтоб только не было конца,Чтоб было продолженье.
Они держались из последних сил, все еще надеясь на новый поворот событий, все еще веря в неограниченные возможности моего Театра.
А самолет был уже так близко к родному дому. Высокие сосны, блеск озерной глади и огонек в окне родного дома. И полные тревоги глаза матери.
Самолет теряет высоту,Самолет несется в пустоту.А в конце ревущей пустотыКамень, почва, мокрые кусты.Летчик снова делает маневр,Как с миноискателем минер.Если ошибется он сейчасОшибется он в последний раз.Смотрят люди из иллюминаторовВ лицах безнадежность гладиаторов.
Что происходило в последние минуты на борту самолета, не знает никто. Но мой Театр отрывается от земли и в эту проклятую нелетную погоду устремляется ввысь. Впрочем, для Театра не существует нелетной погоды все погоды летные, все дни рабочие. И в нашей мистерии оживает последний разговор отца с дочерью.
— Что сейчас мне делать с девочкой моей?Я боюсь не смерти, а разлуки с ней.— Папа, все утихнет… Папа, все пройдет.Ветер прекратится… Солнышко взойдет.— Здесь иллюминатор — огненный экран.Если б оказался под рукой стоп-кран!— Где-то свет в окошке. Мокрая трава…— Девочка, родная, ты еще жива…— Обожженный ветер дышит горячо.Хорошо, что рядом папино плечо.— Я готов погибнуть, не об этом речь.Мне тебя бы, дочка, только уберечь.В небе страшный грохот, словно гром колес.Так, наверно, поезд мчится под откос.— Папа, мой любимый, ты со мной побудь.Мы перестрадаем вместе эту жуть…
И может быть, в последние мгновенья — театральное ружье выстрелило появился бумажный Журавлик. "Глаголы здесь чудили, задачки с рельс сходили". Может, бился бумажным крылом в стекло иллюминатора.
Земля перед небом бессильная,Напрасно друзей не зови.Возьми мое сердце, Саманта,Но только не гибни, живи.Машина срывается в бездну.Уже никого не спасти.Возьми мои крылья, Саманта,Но только не падай, лети… лети… лети…
— Стойте! Остановите действие! Опустите занавес! — крикнул в отчаянии Пьеро, и уголки губ на его маске опустились еще ниже. — Мы думали, что нам в руки попала обычная школьная тетрадка, где задачки "с рельс сходили". Задачки, а не поезда! А в этой тетради все задачи неразрешимые. И на всю тетрадку всего один глагол: умер! Умер! Умерла, умерло. С одним этим глаголом невозможно жить.
