Джеймс Гринвуд - Маленький оборвыш
В течение осени я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие.
Раз мне пришлось провести ночь в полицейском участке.
Вот как это случилось. Возвращаясь домой под Арки, мы заметили маленькую собачку, бежавшую за нами следом.
- Пошла прочь! - ворчал Моулди. - Некогда нам возиться с тобой!
Он поднял камень и бросил в собаку.
- Как тебе не стыдно, Моулди! - добродушно заметил Рипстон. - Пускай себе бежит.
- Рип, возьмем ее с собой, - сказал я. - Мы можем приютить ее в нашем фургоне и даже покормить; она, верно, бездомная.
Ночью я проснулся от резкого света фонаря, направленного мне в лицо.
Около нашего фургона стоял полицейский, держа в руках приведенную собачку.
- Это ты украл собачонку, мошенник?! - закричал полицейский, грубо хватая меня за руку.
- Она сама пристала ко мне, сэр, - ответил я, дрожа от страха.
- Знаем мы это "сама пристала", - передразнил меня полицейский и вытащил за шиворот из фургона.
Я горько плакал.
- Ничего, не беспокойся, Смиф, - утешал меня Рипстон. - Я выручу тебя.
И он действительно спас меня от грозившей мне тюрьмы. Он расспросил, чья это собачка, прямо отправился в дом к ее хозяевам и рассказал им все дело. Собачка принадлежала больной дочери городского доктора.
В середине следующего дня меня вызвали в приемную комнату участка. Грустная молодая женщина, сидевшая там, подозвала меня к себе и спросила:
- Это ты тот мальчик, который приютил вчера маленькую собачку?
- Я, миледи, - ответил я, не зная, пугаться мне или радоваться.
- Тебя сейчас выпустят отсюда. Я пришла похлопотать за тебя и поблагодарить за свою маленькую дочку. Она больна и не могла заснуть: все плакала о своей собачке. Теперь ей стало немного лучше. Спасибо тебе. Не сердись, что из-за нас ты провел ночь в участке.
И она ласково погладила меня по голове.
Выходя из участка, я прыгал от радости, ощупывая в кармане монету в пять шиллингов, которую она мне дала.
Пять шиллингов! Это было такое богатство, какого наша маленькая компания никогда еще не получала сразу. Решено было вдоволь насладиться им. Мы пообедали в хорошей столовке, выпили по кружке пива и развеселились так, что решили ехать в театр в омнибусе, платя по два пенса за место. От выпитого пива Рипстону и Моулди сделалось дурно; нас вывели из театра в половине пьесы, и мы должны были вернуться домой пешком по дождю, не имея ни пенса в кармане.
Раз утром, недель через пять после моего побега из дому, я встретил на базаре одного нашего соседа.
- А! - закричал он. - Вот ты и попался, негодяй! Сейчас я отведу тебя к отцу.
И он хотел схватить меня, но мне удалось увернуться. После этого я стал внимательнее прежнего посматривать по сторонам, боясь встретить отца. Товарищи, которым я подробно описал его наружность, усердно помогали мне.
На следующее утро, часов в семь, Моулди указал мне на двух мужчин, шедших от фруктового ряда.
Я тотчас узнал того человека, который чуть не поймал меня вчера, и отца. Отец был очень бледен, видимо, сильно взволнован, а в руках держал большой кнут, который, вероятно, достал у кого-нибудь для этого случая. При одном взгляде на него колени мои затряслись и губы задрожали.
- Рип, голубчик, спаси меня, - проговорил я, прячась за спину товарища. - Видишь, какой он сердитый и какой у него кнут.
Рипстон попятился, подвел меня таким образом к груде пустых корзин и прикрыл меня ими, а сам сел на опрокинутое лукошко и принялся, как ни в чем не бывало, чистить и есть морковку. Через несколько секунд подошел отец.
- Слушай-ка ты, малый, - обратился он к Рипстону, - не видал ли ты тут на базаре мальчика в старой курточке? Росту он будет вот этакого.
Я видел сквозь щели корзины, как отец указал мой рост.
- А как его зовут? - спросил Рипстон, продолжая жевать морковь.
- Джим.
- Джима я знаю. Он такой толстый, сильный, славно дерется на кулачках, любого мужчину свалит.
- Эх ты! - нетерпеливо отозвался отец. - Я спрашиваю тебя о маленьком мальчике, лет этак восьми.
- Восьми... - медленно повторил Рипстон. - А его точно Джим зовут?
- Да, конечно! Его зовут Джим Бализет.
- Джим Бализет! - вскричал Рипстон, точно вдруг вспомнил. - Знаю, знаю, мы его прозвали Payзер, оттого я и не мог вдруг вспомнить. Он жил где-то около Кау-Кроса, и отец у него, кажется, разносчик?
- Ну, он и есть! Где же он?
- Отец еще злой такой? Часто стегал Джима кожаным ремнем?
- Он это рассказывал? Экий неблагодарный мальчишка!
- И у него есть еще мачеха, этакая гадина, ябедничает на него, пьет водку как воду...
- Где он? - заревел отец. Он бросился на Рипстона и тряхнул его за шиворот так сильно, что корзины чуть не разлетелись в разные стороны.
- Пустите, так скажу, а то не скажу! - крикнул Рипстон, и по тону его голоса мне показалось, что он в самом деле хочет выдать меня.
- Ну, говори! - сказал отец.
- Сказать вам правду, он пошел в грузчики.
- Когда, куда?
- Это я не знаю, - угрюмо отвечал Рипстон. - А только вчера вечером один мой знакомый встретил его на Вестминстерском мосту, да и спрашивает: "Ты что здесь делаешь, Раузер, разве на базаре нет работы?" А Раузер и говорит: "Нет уж, говорит, я на базары больше не стану ходить, там меня выследит отец, а я пойду к одному своему знакомому барочнику, который живет на Уенсвортской дороге, да и поступлю к нему в грузчики". Вот, больше я ничего не знаю.
- Проклятый мальчишка! - вскричал отец. - А не говорил он, когда он думает воротиться?
- Не знаю, да вряд ли он вернется! Он все говорит, что хочет в море уплыть, - отвечал Рипстон. - Попадет теперь на реку, увидит там корабли и все такое, и поминай его, как звали!
- Это верно, - сердито сказал отец. - Пойдем, Джек, - обратился он к своему знакомому. - Чего нам гоняться за этим негодяем? Пусть он потонет в море, бродяга!
И, сунув кнут под мышку, отец ушел вместе с приятелем, а Рипстон помог мне выбраться из моего убежища.
После этого мне ни разу не случалось встречать ни отца, ни кого-нибудь из своих прежних знакомых.
Вскоре я захворал.
Хотя я держался на ногах и не жаловался, но я уже давно чувствовал себя не совсем здоровым, И это не удивительно.
Осень стояла очень дождливая, платье не высыхало на мне по нескольку дней кряду. Я не мог не только просушить его, но даже снять на ночь. Несколько раз я чувствовал сильную боль в горле и в спине между лопатками. Целых две недели меня мучила зубная боль.
Это было ужасно. Я не мог съесть куска хлеба, не размочив его сперва в воде, я не мог разжевать ни репы, ни кочерыжек, часто составлявших нашу единственную пищу, и принужден был голодать, пока какой-нибудь счастливый случай не давал мне возможности купить себе мягкой пищи в булочной или в съестной. Я целые ночи просиживал без сна в уголку фургона, покачиваясь из стороны в сторону и не смыкая глаз от боли, к досаде моих товарищей.
- Чего ты хнычешь, Смиф! Не мешай нам спать, - ворчал Рипстон.
- В самом деле, Смиф, какой ты несносный! - прибавлял Моулди. - Не только не помогаешь раздобывать пропитание днем, но еще надоедаешь по ночам.
- Но что же мне делать, Рип? - плакал я. - Вы оба стали бы добрее ко мне, если бы сами промучились столько времени, как я.
- Надо ему как-нибудь помочь, Моулди, - сказал Рипстон, разжалобленный моими слезами. - Позовем старого скрипача, который ночует в соседнем фургоне. Мне говорили, что он умеет рвать зубы. По-моему, лучше сразу вынести сильную боль, чем возиться с каким-то несчастным зубом целые недели.
- Вот это дело, - сказал Моулди и отправился за скрипачом.
Через несколько минут они вернулись оба, В руке у скрипача была длинная ржавая струна.
- Ну, бедный малый, - сказал скрипач, - садись и разевай рот пошире, а вы, ребята, держите его за руки, чтобы он не мешал мне работать.
Я повиновался, хотя сердце мое сильно стучало от страха.
Старик обмотал струной мой больной зуб и... дернул ее изо всей силы.
- А-а-а! - закричал я, повалившись на спину.
Изо рта у меня текла кровь, но с зубной болью было покончено...
Наши дела в Ковентгардене в последнее время шли все хуже и хуже. Нас там заприметили, и это было очень невыгодно. Все знали, что мы воришки, и зорко следили за нами. Чуть не каждый день нас колотил то какой-нибудь торговец, то базарный сторож.
Рипстону удалось открыть погреб, где хранилась на зиму морковь. Мы забрались туда и целую неделю питались одною морковью.
Сначала мы сочли это за большое счастье для себя, но скоро увидели, что питаться одной морковью очень вредно.
Вероятно, она и была отчасти причиной моей болезни.
Обыкновенно в воскресные дни, если погода была не плохая, мы долго гуляли по берегу реки, а потом ложились в свой фургон и рассказывали друг другу разные истории. В тот день, когда я заболел, Рипстон и Моулди пошли гулять, а я остался в фургоне. У них от вчерашнего дня сохранилось несколько пенсов, и они пообедали хлебом с патокой, я же ничего не ел со вчерашнего обеда.
