Джеймс Гринвуд - Маленький оборвыш
Подойдя поближе, я понял, что мне нужно обойти его кругом и приблизиться к орехам. Я притаился за грудой капусты; продавец орехов разговаривал с покупателем, повернувшись ко мне спиной.
Женщина, торговавшая капустой, тоже сидела спиной ко мне. Она обедала, держа свою тарелку на коленях. Корзина была доверху наполнена орехами.
Я запустил руку раз, другой, третий, насыпал себе полный карман и затем, выскочив из узкого прохода, в котором стоял, пошел к Моулди и Рипстону, выглядывавшим из-за столба.
- Славно, Смитфилд! - воскликнул Моулди. - Я все видел. Ты напрасно уверяешь, что не знаешь дела! Молодец! Вот тебе твой пудинг!
- Мне бы так чисто никогда не сработать! - заметил Рипстон.
- Тебе? - с презрением вскричал Моулди. - Да если ты воображаешь, что ты можешь своровать хоть в четверть так хорошо, как Смитфилд, так ты ужасный хвастун. Я бы сам не сумел стащить орехи так ловко, как он. Но, конечно, в других вещах ему со мной не сравняться, - прибавил он, вероятно, боясь, чтобы я не слишком возгордился.
Все шло хорошо, пока было светло, но когда наступила ночь и я снова очутился в темном фургоне, я начал чувствовать сильнейшие угрызения совести. На этот раз Моулди был подушкой, и мне предоставили лучшее место. Я лежал головой у него на груди, и все же не мог заснуть. Я сделался вором! Я украл миндальные орехи, я убежал с ними, продал их и истратил вырученные деньги! Все мои жилы напряглись и бились, беспрестанно повторяя мне ужасное слово "вор".
"Вор, вор, вор!" - твердило мне сердце, и я ни на минуту не находил себе покоя.
- Вор! - прошептал я.
Моулди еще не спал.
- Кто вор? - спросил он.
- Я вор, Моулди, - отвечал я.
- Ну, а кто же тебе говорит, что ты не вор? - насмешливо спросил Моулди.
- Но ведь я никогда прежде не был вором, - серьезно сказал я. - Уверяю вас, никогда. Оттого-то мне так и грустно теперь.
- Ты врешь, - произнес Рипстон, также еще не спавший.
- Нет, право, - уверял я. - Умри я на этом месте, если неправда.
- Ну что же, - заметил Моулди, - ты точно так же и теперь можешь сказать: "Умри я на этом месте, если я вор".
- Нет, этого я не скажу, а то, пожалуй, и в самом деле умру. Ведь я теперь вор.
- Пустяки! Какой ты вор! - вскричал Моулди. - Разве то, что ты сегодня сделал, можно назвать воровством? Это совсем не воровство.
- А что же это такое? Мне всегда говорили, что брать чужое - значит воровать.
- Это говорят люди, которые сами не пробовали и потому не понимают, - сказал Моулди, приподнимаясь на локте, чтобы удобнее обсудить интересный вопрос. - Вот видишь, если какой-нибудь мальчишка войдет в лавку да запустит руку в ящик с деньгами и его поймают, - это будет воровство. Если он полезет в карман к покупателям, - это также воровство. За это отдадут под суд, и судья также скажет, что это воровство. Ну, а если какой-нибудь маленький мальчишка старается заработать себе полпенни, да его поймают с чужими орехами или с чужими яблоками, разве, ты думаешь, его будут судить? Никогда! Просто купец даст ему подзатыльника, и самое большее, если позовет сторожа. Тот поколотит его палкой да и отпустит; а разве сторожу позволили бы самому расправляться с настоящими ворами? Ни за что!
- Если брать орехи и другие вещи не называется воровать, так как же это называется? - спросил я у Моулди.
- Мало ли как? Это называется свистнуть, смазурить, слямзить, стянуть, стибрить. Да не все ли равно, как назвать!
- Ну, а если бы я спросил у полицейского, как бы он это назвал?
- Вот выдумал! Кто же станет спрашивать у полицейских? Известно, какие они лгуны! - возразил Рипстон.
- Признайся, Смитфилд, что ты просто трусишь? - сказал Моулди.
- Нет. Но мне думалось, что это - воровство, а если не воровство, так и прекрасно.
- То-то же! - сказал Моулди. - Когда я был маленький и жил дома, я нередко слыхал, как отец читает матери газеты. Вот и в газетах часто говорится, что даже судейские, на что хитрые люди, а и те должны быть осторожны, должны называть все как следует! Если кто не пойман на настоящем воровстве, они не смеют назвать его вором. Они говорят, что он "присвоил", совершил "похищение" или "сплутовал". А похищение не беда. Вон Рипстон стащил раз чайные ложки, так его засадили в тюрьму на две недели. Правда, Рипстон?
- Нечего тыкать мне этими ложками в глаза, - сердито отвечал Рипстон. - Я знаю ребят, которым доставалось побольше двух недель, да еще и розги в придачу, я только не болтаю всего.
Намек этот, видимо, относился к Моулди, который обиделся и назвал Рипстона бродягой. Впрочем, они скоро помирились, поболтали еще несколько времени о том, о сем, и оба спокойно заснули.
Но я опять, как и в прошлую ночь, долго не мог заснуть.
Рассуждения моих товарищей не убедили меня. Может быть, похищение орехов не называется воровством, но во всяком случае я не хотел заниматься ничем подобным. Я собирался завтра же утром объявить Моулди и Рипстону, что буду честным мальчиком и стану просто работать на рынке. Если они не хотят оставаться моими товарищами, я уйду от них. Приняв это решение, я заснул.
Проснувшись на следующее утро, я почувствовал себя ужасно несчастным. Мне было холодно, зубы у меня стучали, я готов был отдать всю одежду за глоток горячего кофе.
У Моулди были деньги на кофе. Вчера вечером он подержал лошадь одному господину, зашедшему в ресторан поесть устриц, и получил шесть пенсов. Четыре пенса мы истратили на ужин, а два оставили себе на завтрак.
Мы вышли на улицу, дрожа от холода. Моросил дождь. На мостовой было мокро и грязно. Мы не успели еще дойти до кофейной, как я почувствовал, что моя рубашка и штаны промокли насквозь и прилипли к телу. Я не забыл своего вчерашнего решения уйти от этих ребят и все собирался с духом, чтобы сказать им об этом. Но как я мог собраться с духом? Я был голоден, я промок до костей, я чувствовал, что буду совсем одинок и беспомощен, если поссорюсь с моими товарищами.
- Три чашки кофе на два пенса! - потребовал Моулди у буфетчика.
Все было кончено. Если бы этот кофе принадлежал кому-нибудь другому, я, пожалуй, сказал бы, что хочу уйти, но я не мог, принимая угощение Моулди, попрекать его темным промыслом.
Прежде чем мы допили кофе, Моулди сказал:
- Ну, нечего прохлаждаться! Сегодня нам будет много дела. Знаешь, Смитфилд, в хорошую погоду всякий сам бегает по своим делам, а в дурную все норовят как бы кого-нибудь нанять для беготни.
Это оказалось верным. Дождь лил все утро, и работы у нас было вдоволь. Я зарабоал одиннадцать пенсов, Рипстон - шиллинг и полтора пенса, а Моулди - девять с половиной пенсов. Меня очень радовало, что я добыл больше Моулди. Хотя я промок до костей и больно порезал себе палец на ноге, наступив на разбитую бутылку, но я чувствовал ceбя необыкновенно счастливым, посматривая на свои деньги, добытые честным трудом. Рипстон и Моулди, заработав себе достаточно на пропитание, также не стащили ни одного яблока на базаре.
- Вот, можно сказать, честно поработали утро, - сказал, принимая от нас деньги, Моулди, которыл всегда был нашим казначеем.
- Это лучше, чем добывать разное вещи дурньш манером да продавать их, - осмелился заметить я,
- Еще бы, конечно, так больше добудешь!
- Мне бы хотелось, чтобы меня заставляли работать, а не... делать другое, - сказал я.
- Кто же тебя заставляет? Беда в том, что нельзя всегда одним заниматься. Порою так плохо придется, что недолго и с голоду помереть. По-моему, надо браться за все, что попадет под руку.
Рипстон был совершенно согласен с мнением своего товарища.
Мы пошли в харчевню, очень весело пообедали, отложили себе денег на ужин, и у нас еще осталось шесть пенсов. На эти шесть пенсов товарищи решили купить мне сапоги. Мы пошли в лоскутный ряд и купили несколько широкую, но очень удобную обувь.
VIII
Собачонка. - За мною следят. - Неприятная ночь
Жизнь наша была, в сущности, довольно однообразна. Каждый день мы вставали с рассветом, ходили по одним и тем же улицам и переулкам и исполняли одну и ту же работу. Когда работы не хватало для нашего пропитания, мы воровали разную мелочь из одних и тех же корзин и продавали ее одному и тому же старику, а затем обедали.
Иногда мы угощались свининой, а иногда целый день должны были питаться куском черного хлеба. Иногда находили в своем фургоне солому, иногда должны были спать на голых досках.
Когда я убежал из дому, у меня было мало одежды: всего пара штанов, одна рубашка и рваная старая куртка. Теперь рубашка и штаны у меня были новые, а куртку заменило нечто вроде сюртучка.
Шестипенсовые сапоги мои очень скоро развалились, и я по-прежнему ходил босиком, так как у нас не хватало денег для покупки новой пары обуви.
Я познакомился с Рипстоном и Моулди в половине мая, а теперь была уже половина октября.
В течение осени я раз семь или восемь побывал в театре, и это доставило мне величайшее удовольствие.
Раз мне пришлось провести ночь в полицейском участке.
