Михаил Матюшин - Сокровища ангуонов
— Это вам лучше знать, — не остался в долгу Гамлер, — кто же, кроме вас, располагает более точными сведениями относительно сокровищ свободных ангуонов?
— Помнится, в свое время вы довольно ловко ориентировались в археологических пластах, — вскользь заметил отец, и я, совершенно не зная, о чем идет речь, испытал приятное удовлетворение от его слов. На моих глазах происходил поединок двух умных врагов.
— Я только скромный ученик ваш, господин Арканов, — сказал Гамлер, отвечая на выпад отца. — До сих пор храню в кладезях своей памяти ваши великолепные, я бы сказал, блестящие лекции о происхождении семьи, частной собственности и государства. Право же, надо было обладать волшебным даром, чтобы с такой убедительностью обернуть легенду о золотых идолах в научную версию!
— Стало быть, вы всерьез решили с моей помощью прибрать к рукам сокровища предков?
— А вам, разумеется, хотелось бы преподнести их в дар молодой Республике, быть может, лично господину Ленину?
— Республика предпочла бы реальные ценности.
— Разграбленные банки, часы, запонки, браслеты?.. — Гамлер подался вперед, лицо его потемнело.
— Вот именно, разграбленные бывшими правителями России, — усмехнулся отец и резким движением, заставившим вздрогнуть меня, вскрыл пакет. В его руках появилась…
— Моя тетрадка! — невольно вскрикнул я. Это была та самая тетрадка, которую я потерял в развалинах старых казарм.
— Вы не ошиблись, мой молодой друг, — сказал Гамлер.
— Я вам не друг.
— Тем более; истуканы, превосходный план Веданы и особенно удивительный портрет подсказали мне мысль обратиться за помощью к вашему родителю. Кстати, юноша, вы исчезли тогда, как призраки, — приятельски подмигнул мне Гамлер. «Юноша» — как он смеет слюнявить это слово, слово, на которое имел право только отец.
Я хотел ответить уничтожающим презрением, но не успел. Гамлер уже не обращал на меня ни малейшего внимания, говорил, обернувшись к отцу:
— Как видите, господин Арканов, мы довольно успешно учимся у чека. Школьная тетрадка, случайность… Право, я не предполагал, что вы окажетесь здесь, в этой буферной республике! Да и кто мог предполагать, что именно вы, с вашим стажем профессионала-подпольщика, рискнете появиться на глазах трех контрразведок… Не скрою, я восхищен. Все было рассчитано дьявольски просто и гениально!
Отец задумчиво перелистывал злосчастную тетрадь и, по-видимому, не слушал, что говорил подполковник. Во всяком случае никак не реагировал на его излияния. Потом отложил тетрадь, сказал:
— Поскольку ваша экспедиция не совсем обычна и предпринимается, судя по всему, с согласия ваших теперешних хозяев..
— Следовательно? — быстро спросил Гамлер.
— Мне надо подумать.
— К сожалению, у вас недостаточно времени, господин Арканов, — жестко выговорил Гамлер. Этот человек менялся на глазах, как хамелеон, мгновенно превращаясь из внимательного собеседника в грабителя с большой дороги. — Мои условия: вы показываете место так называемых сокровищ и уходите. Безопасность гарантирую. Как вы полагаете, для успешного осуществления экспедиции роты отлично подготовленных специалистов достаточно?
— Пять. Вы недооцениваете местных условий. Сопки, знаете, тайга и все прочее, — невозмутимо уточнил отец и посмотрел на меня. Голос его дрогнул: — А вот что мне с тобой делать, Клим, ума не приложу.
— Это предусмотрено, — Гамлер дружески кивнул мне, — он пойдет с нами. Надеюсь, вы, молодой человек, усидите на верховой лошади?
Он сказал это с таким искренним участием, с такой заботой обо мне, словно только и думал о том, чтобы сделать отцу приятное. Будь я немного постарше, я наверняка сумел бы уловить в этом голосе нечто общее с голосом человека, захотевшего отведать курятины. «Милый, тебе не жестко?» — ласково спрашивал человек, укладывая петушка на чурбан и занося над его шеей топор… Но я многого тогда не понимал, лишь увидел, как обмяк мой отец, как изменилось его лицо. Он медленно поднялся, Гамлер тоже встал, их взгляды встретились. Отец тихо сказал:
— Со временем вас расстреляют, господин Гамлер.
— О, разумеется! — живо подхватил подполковник. — Но, очевидно, вместе с вами, товарищ Антон. Итак, до завтра. Бежать не рекомендую.
Я РАЗЛИЧАЮ ЦВЕТА
«Мой отец трус!» — вот первая мысль, которая ужалила меня, как только белогвардеец вышел, бесшумно прикрыв за собой дверь. Будто оглушенный, стоял я и смотрел на деревянного божка. Непоправимая, страшная беда свалилась на мои плечи.
Отец ходил по комнате, заложив за спину руки, скрипели половицы под его ногами. «Трус, трус», — на разные лады выговаривали половицы. «Трус, трус», — противно попискивала на окне прошлогодняя оклейка.
Теперь на Матросской хоть не показывайся. Если раньше там говорили обо мне: «Тот, у которого убили мать», то теперь будут говорить: «Тот, у которого отец предатель и трус». Откуда свалились на меня эти страшные слова? Ведь каких-нибудь полчаса назад я с восхищением смотрел на своего отца, радовался каждой его реплике. И вдруг я увидел, что отец испугался, испугался сильно. Я был мальчишкой, и сердце у меня было как у всех мальчишек — оно не признавало компромиссов.
Половицы перестали скрипеть, лишь ветер чуть слышно сипел в щелях рамы. Отец положил мне на голову руку:
— Выше нос, Климка! Не время предаваться грустным размышлениям. Кстати, и времени у нас с тобой слишком мало. Подай-ка мне вон ту зеленую папку. Ну чего же ты? А… презираешь меня за опрометчивое согласие отправиться в экспедицию? Похвально.
Я не шелохнулся, ничего не ответил ему. Он сам достал с полки папку, бросил ее на стол, задернул занавеску на окне и сел, вытянув ноги. Так он сидел некоторое время, разглядывал порыжевшие носки своих ботинок, потом склонился над столом и начал перебирать бумаги. Я потихоньку следил за ним. Пламя свечи вздрагивало, на щеке отца прыгали тени, и от этого казалось, что щека жила своей самостоятельной жизнью. Отец, как прежде, спокойно и деловито занимался своими археографическими делами, будто и не приходил белогвардеец, не говорил льстивых слов и не угрожал.
— Иди сюда, Клим, — сказал он по обыкновению ровно и мягко. Я подошел и остановился у стола. — Вот так, теперь переговорим как мужчина с мужчиной. Эту папку мы возьмем с собой. В ней карта и необходимые чертежи, которых может не оказаться у нашего предупредительного начальника экспедиции… Постой, ты плачешь?
— Нет… я… мне…
— Ну, что же ты? Договаривай, отчего тебе стало стыдно за своего отца? — он читал мои мысли, он знал, что творилось в моем мальчишеском сердце. — Молчишь? Тогда я сам скажу тебе: ты считаешь, что я, спасая свою шкуру, решился на предательство. Так тебя следует понимать? Быть может, я трус?
— Нет… — с трудом выдавил я, но отец смотрел на меня и видел, что я говорю неправду. И тогда я добавил чуть слышно: — Немножко, когда он сказал, что возьмет меня в экспедицию…
Наступила неловкая пауза. Я ждал, что скажет он. Начнет оправдываться передо мной, перед своим сыном, с которым еще совсем недавно разговаривал, как с ребенком, который не был способен разобраться в круговороте событий, который, как слепой щенок, тычется из угла в угол?.. Отец не стал оправдываться.
— Ты не лишен наблюдательности, мой мальчик, сказал он ласково, с какой-то обнаженной откровенностью, — я действительно в тот момент немного струхнул.
Он взял меня за плечи, притянул к себе, провел ладонью по моей голове, и я показался себе маленьким-маленьким, почти таким, как при маме.
— Смотри мне в глаза, Клим. Вот так. — Серые глаза его смотрели открыто и прямо. Они были очень близко, эти глаза. Сказал раздельно: — Запомни, на всю жизнь запомни, твой отец никогда не будет предателем, тебе никогда не придется краснеть за него, Клим.
Сказал и оттолкнул легонько.
Я долго не мог уснуть в ту ночь, смотрел на широкую, крепкую спину отца, склонившегося над столом, и думал о том, как сложна жизнь, особенно когда тебе неполных двенадцать.
Я не знал тогда о том, что не по своей воле остался мой отец в оккупированном городе. Многого не знал я. Мне и в голову не приходило, что отец изучает не только пожелтевшие от времени свитки. Невидимые нити тянулись из города в сопки, где накапливали свои силы красные партизаны. Я не знал, что именно в эту ночь одна из нитей очутилась в руках врага, она захлестнула петлей нас с отцом и давила, затягивалась все туже и туже. Я только чувствовал это.
Движения отца были размеренны и точны. Вынув из кармана перочинный нож, он зачем-то подчищал знаки на пергаменте, доставал из папки листки и сжигал их в пламени свечи, растирая пепел между пальцами. Со стороны могло показаться, что его мучила бессонница, и он, не зная, чем заняться, выдумал эту странную игру с древними письменами мне на потеху. Я находился в каком-то оцепенении, будто после болезни. Уже не было острой боли, а осталось лишь одно неприятное воспоминание о ней. Измученный непосильными волнениями, я лежал с открытыми глазами и безучастно следил за тем, как чернеют отцовские пальцы. Почти засыпая, я услышал, как отец сказал:
