Вениамин Каверин - Два капитана

— Это ты тогда влюбилась, — возразил я.

— Нет, я знаю, что ты. А то бы не отдал.

Может быть. Но если бы я не влюбился в нее тогда, то уж, верно, влюбился бы теперь. Она была действительно хороша, особенно когда ходила, — у нее была красивая походка. Весь вагон нет-нет, да и посматривал на нее, и даже старый, усатый проводник вздохнул и сказал, что у него тоже красивая дочка.

Мы приехали в Энск рано утром — так рано, что трамваи еще не ходили, и нам пришлось итти через весь город пешком. Это бы ничего, если бы дяденька, который взялся донести наши вещи, не оказался таким разговорчивым. Напрасно я уверял его, что сам родом из Энска и что мне знаком здесь каждый камень. Куда там. Вдруг он ставил чемоданы на землю и начинал свои объяснения.

На площади было полным-полно — базарный день. И я почему-то решил, что где-то здесь должна быть и тетя Даша. Очень странно, но мы действительно нашли ее у возов, с которых колхозники продавали яблоки и капусту.

— Тетя Даша!

Она не слышала — считала деньги.

— Дарья Гавриловна, вас, — робко сказала девушка, стоявшая за нею с кошелкой в руке.

Тетя Даша обернулась, строго посмотрела на меня через очки — и выронила деньги.

— Санечка! Приехали? — сказала она и бросилась ко мне. — Милые вы мои. Да как же это так? На базар пришли?

— Нет, тетя Даша, это мы по дороге. Тетя Даша — жена.

И я подвел к ней Катю.

Вот когда я пожалел, что мы встретили тетю Дашу на базаре. Торговля совершенно прекратилась, и даже лошади, которые до сих пор спокойно жевали сено, вынули морды из мешков и стали смотреть, как тетя Даша целуется с Катей.

— Милые вы мои. Да что же не написали ни слова? Да какие же умницы, что собрались… Не узнала бы, честное слово, не узнала, — сказала она мне и счастливо засмеялась. — Военный?

— Военный, тетя Даша.

— Ох ты родной мой… Маруся, — строго сказала она девушке, которая только что подобрала и протянула ей деньги. — Проводи их домой. А я сейчас прибегу. Да там Санечка — она вас встретит.

Положим, Санечка не встретила нас. Она еще спала, когда мы ворвались в ее комнату, и, вероятно, решила, что мы ей приснились, потому что, приподнявшись на локте, долго рассматривала нас с задумчивым видом. Мы стали смеяться, и она очнулась.

— Ребята, да никак это вы? — сказала она с изумлением и тоже стала смеяться…

Мы болтали уже с полчаса, и я думал, что Петя спит, а он, оказывается, в шесть часов утра ушел рисовать на Песчинку.

— Ого, какой прилежный. Откуда?

— Он теперь прилежный, — серьезно сказала Саня. — И вообще я не знаю, что с ним делать. Вдруг стал лепить. И выходит.

Мы хотели сразу пойти к нему, но Саня не пустила, заставила сперва выпить кофе. Потом прибежала запарившаяся тетя Даша, а за нею во двор въехал воз, — честное слово, — на котором лежало все, что только можно купить на колхозном базаре. Была даже клетка, в которой сидели куры.

— Маруся! Где она? Кофе дать… — растерянно сказала она, хотя мы давным-давно сидели в столовой и пили кофе.

Только что расплатившись, она побежала звонить судье — он был где-то в районе на выездной сессии. Наконец дозвонилась. Я подошел к телефону. Но такой далекий голос донесся до меня, как будто судья был на той стороне земного шара. Все-таки удалось разобрать, что к вечеру судья рассчитывал вернуться в город…

Мы нашли Петю в Соборном саду, на том самом месте, где мы лежали когда-то, стараясь днем увидеть луну и звезды. Знаменитый подкоп, про который Петька, врал, что там на каждом шагу скелеты. Здесь мы с ним читали письмовник, здесь дали друг другу «кровавую клятву дружбы».

Он сидел, сложив ноги, как турок, держа на коленях большой полотняный альбом, и был так погружен в работу, что не заметил, как мы подкрались и стали за его спиной. Он рисовал «решетки» — то место, где Песчинка сливается с Тихой, и в альбоме уже был далекий белый Покровский монастырь, а за ним поля и поля.

Мы долго стояли за его спиной, переглядывались, улыбались, а он все посвистывал и работал. Потом я спросил очень вежливо:

— Виноват, гражданин, вы тут маляра не видали?

Он обернулся.

— Тут маляр проходил, — продолжал я. — Такой рыжий.

— Черти, — сказал Петька, — да никак это вы?

Он так растерялся, что даже не встал, а еще немного посидел, держа кисточку над альбомом.

— Приехали? И Катя?

Мы обнялись.

— Ну, это здорово. Это здорово, — повторял он. — Отец будет рад. Ох, он будет рад. Он тебя каждый день вспоминал. Ругал страшно.

Часа два мы просидели на «подкопе», потом спустились на набережную и садами обошли весь город. Как он был хорош осенью, я его, кажется, сто лет не видел. Клены в Ботаническом саду были совершенно красные, и заброшенная аллея, вся в красных листьях, вела к обрыву, под которым правильными рядами стояли низкие яблони, помазанные чем-то белым. Хорошо! Когда-то мы лазали сюда за яблоками, и Петя врал, что у сторожей ружья заряжены солью.

— Интересно, какие мы были мальчиками? — спросил Петя. — Вот ты, например, видишь себя мальчиком? Я — нет.

— Ты был довольно странный мальчик. Ты чорт знает что выдумывал. Помнишь, ты один раз выдумал, что у крыс бывает царица-матка? А Туркестан? Это была мечта. Ты уже и тогда был художником. Во всяком случае, человеком искусства.

— Нет, а мне казалось, что именно ты будешь художником, — возразил Петя. — Ведь ты хорошо лепил. Почему ты бросил?

Катя улыбнулась, но я сделал ей страшные глаза, и она ничего не сказала. В свободное время я еще и теперь лепил — разумеется, для себя…

Судья приехал поздно вечером — когда его уже и ждать перестали. Мы сидели в саду, когда вдруг где-то зафыркал газик, и старик в белом, грязном картузе, с двумя портфелями в руках появился в калитке и сказал:

— Ну, которые тут гости? Сейчас умоюсь и приду целоваться.

Мы слышали, как он долго с наслаждением кряхтел в кухне и как тетя Даша ворчала, что он снова залил весь пол водой, а он фыркал и говорил: «Ох, хорошо». Через четверть часа он явился причесанный, в туфлях на босу ногу и в чистой толстовке и сказал:

— Ну теперь целоваться.

В садике было темно, и он по очереди потащил нас на крыльцо — сперва меня, потом Катю.

— Ничего, — сказал он с удовольствием и засмеялся. — Шпала?

— Шпала.

— Значит, капитан?

— Капитан.

Он крепко пожал мою руку.

Тетя Даша только что накормила нас — и так, как это умеет одна тетя Даша, но судья приехал голодный, и мы снова пошли за стол, чтобы ему не было скучно.

Это был прекрасный вечер в Энске, потому что мы редко собирались всей семьею, а между тем очень любили друг друга, и теперь, когда мы, наконец, встретились, всем казалось странным, что мы живем в разных городах. Я стал рассказывать о Всесоюзной сельскохозяйственной выставке. Петя с Саней стали звать нас в Ленинград, и завязался знаменитый спор о Москве и Ленинграде.

Судья слушал нас с наслаждением. Он все посматривал на Катю и вдруг что-то спросил у нее — просто, чтобы послушать, как она говорит. Меня он называл капитаном.

Мы выпили по рюмочке, и, как всегда, он сказал речь.

— Не буду говорить высоких слов, — сказал он, — хотя то, что ты сделал, Саня, стоит, чтобы об этом говорить высокими словами. Ты, так сказать, вмешался в историю и исправил ее по-своему. Это правильно. На то мы и большевики-революционеры. Но и другие мысли приходят в голову, когда я вижу тебя перед своими глазами. Вот ты нашел прощальные письма капитана Татаринова. Ведь это к тебе он обращался в прощальных письмах — к тому, кто будет продолжать его великое дело. И я горжусь, Саня, что сегодня ты приехал к нам капитаном, потому что такие капитаны, как он и ты двигают вперед человечество и науку.

И он поднял рюмку и до дна выпил ее за мое здоровье.

До поздней ночи мы сидели за столом и договорились до того, что снова принялись за тетины Дашины пироги и печенья. Потом тетя Даша объявила, что пора спать, потому что мы с Катей устали с дороги, но мы не согласились и пошли гулять на Песчинку.

В городе было тихо и как-то таинственно. Мы долго шли обнявшись, все вчетвером, и молчали. Мне вспомнилось наше бегство из Энска. Город был такой же темный и тихий, а мы — маленькие, несчастные и храбрые, а впереди — страшная и неизвестная жизнь. У меня были мокрые глаза, и я не вытирал этих радостных слез и не стеснялся, что плачу.

Эпилог

Чудная картина открывается с этой высокой скалы, у подошвы которой растут, пробиваясь между камней, дикие полярные маки. У берега еще видна открытая зеркальная вода, а там дальше — полыньи и лиловые, уходящие в таинственную глубину ледяные поля. Здесь необыкновенной кажется прозрачность полярного воздуха. Тишина и простор. Только ястреб иногда пролетит над одинокой могилой.