Вероника Кунгурцева - Похождения Вани Житного, или Волшебный мел
Глава 25. Князь Дмитрий и другие
Сколько Ваня ни спрашивал, куда полетел петух, так и не добился от домовика путного ответа. Шишок только отшучивался:
— На Кукуй–реку!..
Солнце светило в этот день знатно. Перкун ведь говорил, что там, на солнце, течёт эта Кукуй–река… Ване эта река представлялась разноцветной, как хвост петуха, быстрое перистое течение радужно переливается и горит. И в алых, как гребни, челноках плывут по реке золотые петухи, и столько их!
Ваня хитро усмехнулся и кивнул на небо:
— Во–он как сияет нынче мировое яйцо!
— Да, не простое яичко снесла сегодня великая кура! — согласился Шишок. Только глядели они на золотое яйцо из чёрной–пречёрной комнаты, из обгорелой рамы окна, в которой не было ни оконных переборок, ни стёкол. Стеклянное крошево скрипело под ногами. Внизу, за Москвой–рекой, виднелось множество людей, облепивших парапет, глазели, как обстреливают Белый дом.
— Что это — цирк, что ли, им?! — рассердился Шишок, замахал рукой и заорал так, что Ваня даже присел:
— Домой, домой идите, неча здесь!..
Многие на той стороне реки ощутительно вздрогнули — как будто до них донёсся громовой голос, и некоторые в самом деле развернулись и пошли по домам.
Шишок сплюнул:
— Тьфу! Нет бы, навалиться всем скопом на этих стрелков — да смять их, не–ет, стоят, смотрят…
С предпоследнего этажа, из правого угла здания, раздавались редкие выстрелы. Танк повернул свой длинный металлический клюв в ту сторону — и из него вылетел очередной снаряд. Ваня с Шишком отпрянули от окна. Бабахнуло так, что гул пошёл по полу, а стены затряслись мелкой дрожью. А из танка рядом — ещё один выстрел, да потом третий… И всё в одну сторону… Прислушались — постреливать из дома перестали. Ваня с Шишком перевесились из окна — дым шел справа, сразу из трёх окон… Переглянулись и сломя голову бросились вниз по лестнице, потом по дымящемуся коридору. Из трёх комнат без дверей валил чёрный дым… Подождали, когда немного развиднелось. Заглянули в крайнюю… Ваня почему‑то посмотрел вверх — и увидел обломок люстры, качавшийся под потолком на длинном шнуре. И на этой люстре висит, раскачиваясь, серый галстук в поперечную красную полоску… Такой же был на депутате Петровиче… Только на этом галстуке красных полосок гораздо больше, и не только полосок, а и пятен. Или… это галстук Петровича и есть… Где же тогда сам Петрович? Ваня медленно перевёл взгляд книзу — но черно стало в глазах, ничего не увидел мальчик, потому что волосатая ладонь Шишка прикрыла ему глаза.
— Не смотри, хозяин! — услышал Ваня шёпот.
Накололо глаза щетиной — будто песку в них насыпали. Но не лопнули глаза. Ничего не увидел Ваня из страшной картины. Так, держа руку на Ваниных зрачках, Шишок вывел его из комнаты.
Поднялись зачем‑то туда же, откуда улетел Перкун, — долго не говорили меж собой. Наконец Ваня, показав на танки, спросил:
— Шишок, ты говорил, там тоже могут быть Житные?
— Могут, хозяин, ещё как могут… По большому счёту‑то — все мы Житные… А чего вздорим меж собой — не знаю… Только когда ворог идёт на нас — тут уж раздоры долой… Во всяком случае прежде так бывало…
И вдруг какой‑то неизвестный звук услышал Ваня: ты–гы–дык, ты–гы–дык, ты–гы–дык! На грохот снарядов не похоже, на пальбу — тоже… Что это? Пыль, туман или белый дым вьётся вдали, между домами, которые вроде как расступились?.. Подул свежий ветер с реки — марево рассеялось, и Ваня увидел… Нет, в это совсем никак нельзя поверить… Блазнится[80]!
На Горбатый мост, стуча копытами, въезжало войско. И танки, пятясь, отступали перед ним… О, что это было за войско! Впереди, на рослом белом скакуне ехал витязь в раззолоченном панцире, в сияющем, как солнце, шеломе, за поясом у него вострый меч, а в руках — высокое чёрное знамя, на котором золотом вышит Спас. А на луке седла, сложив крылья, сидит… огненная Жар–птица?.. Сирин–птица? Мать честная! Да это же Перкун! И позади витязя-знаменосца, ощетинившись копьями, на гнедых, вороных, соловых, караковых да буланых конях едут воины. Все как один в панцирях, и на шеломах у них — перья: розовые, шафранные, алые, впрозелень чёрные. А за ними толпой — ополчение, в посконных рубахах, поверх которых чернеют да алеют кушаки, а за эти‑то пояса заткнуты топоры. А следом за ополчением — солдаты совсем других времён, опять конные: драгуны да уланы, гусары да гренадеры.
Крутят ус — кто чёрный, кто пшеничный, а кто и вовсе рыжий. И всяк ведёт себя по–разному: кто солнышку улыбается, кто пальцами тычет в интересные картины, кто пересмеивается с товарищем, кто виду не кажет, что удивлён железными чудищами да несуразно одетым людом, столпившимся у реки. За конницей вновь идёт пехота, но форма у солдат уже более привычная: защитная гимнастёрка, сапоги да фуражка. А оружие — винтовка со штыком. Лес штыков и копий блестит на солнце. А за этими ребятами и вовсе близкие войска… В простенке бабушкиной избы, на фотографиях, дедушка Серафим Петрович с товарищами в такой же форме. Некоторые в касках идут, в фуражках с красными звёздами, и на погонах — тоже звёздочки. И живы ещё те, кто плечом к плечу воевал с ними, только эти‑то молодые, двадцатилетние, а их сверстники совсем состарились… Одеты воины по–разному, а суть у них одна: защитники родной земли идут, род за родом, из рода в род.
Ваня обернул к Шишку раскрасневшееся праздничное лицо с горящими глазами, дескать, видал, видал, Шишок, а? Домовик радостно закивал:
— Вижу, хозяин, ви–жу–у…
— Кто они? Кто это, Шишочек? Откуда? — заорал Ваня, обретя голос, и вновь вперил взгляд в войско.
— Свои это, хозяин, свои, наши! Миротворцы! Сейчас мы всё устроим. Не посмеют ведь в своих‑то стрелять… Предков по десятое колено Перкун привёл!.. Ох ведь молодец, золотой петушок! Не бывать новой гражданской войне, хозяин! Шишок твой не позволит… Сейчас, сейчас мы всё устроим…
И вот уже витязь на белом коне и с чёрным знаменем совсем перешёл мост — вот–вот передние копыта скакуна ступят на эту сторону… Но танки, съехавшие с моста, стали тут разворачиваться, развернулись — и пустили снаряды с лазерной наводкой в войско русских витязей. Из рода в род! По десятое колено расстреляли предков, только пар клочьями человеческих и конских тел пополз над Москвой рекой. В дым, в клочья тумана разорвало витязей. Последним растаяло чёрное знамя, улыбнувшись напоследок золотым Спасом. И — всё, опустел Горбатый мост. Нет, петух вылетел из белого конского тела и, изо всех сил махая крыльями, полетел вверх. К солнцу? На Кукуй–реку? Да разве он бросит их в этом Белом доме! — поднялся петух с воздушным течением и влетел в горелое окошко.
Обнял Ваня петушка за шею и завеньгал, нисколько не стыдясь слёз. И Шишок завеньгал, и сам Перкун, даром что птица, пошел слёзы лить. В три ручья ревели человек, домовик и петух. До того плакали, что в обгорелом полу светлые промоины слезами промыли — это паркет от гари обчистился. Вот ведь как!
Потом Ваня, утирая рукавом пальтишка слёзы, от чего чёрные разводы появились на лице, спросил:
— А кто это был, на белом‑то коне?
Шишок осуждающе покачал головой:
— Кто‑кто! Своих надо знать в лицо! Князь Дмитрий Донской то был…
Ваня хотел опять заплакать — очень уж жалко было князя, которого не помиловали заточённые в броню потомки, да скрепился, стал спрашивать, как же Перкун привёл такое дивное войско и откуда оно…
Петух почистил клюв о паркет, — от чего клюв совсем почернел, — и начал свой рассказ:
— Когда Шишок вытащил меня из яйца… из этого Зала Совета Национальностей, дескать, на три слова, и рассказал, куда и зачем предстоит мне лететь, я вначале воспротивился. Потом, конечно, согласился…
— Конечно, — сказал Шишок.
— Очень уж трудное было дело, — продолжал Перкун, покосившись на Шишка, — но, без ложной скромности скажу, справился я с ним с честью! Как говорится: сам пропадай, а товарищей выручай! Чтоб не кричали они, как вчера‑то… Лететь предстояло не так чтоб очень далеко — на Воробьёвы горы. Дескать, найдёшь там, Перо, сухое дерево, усеянное воробьями… Дерево нашёл сразу, далеко его было слышно, гомонило на всю округу. Дальше надо было сказать следующие слова: «Еду на гору высокую–далёкую, по облакам, по водам, а на той горе высокой стоит старая старушка. Вынь ты, старая, отеческий меч–кладенец; достань ты, старая, панцирь дедовский, отомкни ты, старая, шлем богатырский; отопри ты, старая, коня ворона… Закрой ты, старая, Русь своим платом от силы вражией». Слова я под дверью Зала Совета Национальностей с ходу выучил, память у меня превосходная, и всё сказал, как надо. И вдруг расступились корни сухого дерева, а под корнями появилась узкая расщелина, только птице пролезть или ребёнку…
