Владислав Крапивин - Рыжее знамя упрямства
Салазкин медленно поговорил:
– Только за то, что он сберег ее, мы должны молиться за него всю жизнь… – Он погладил тетрадку и развернул ее снова. Наугад. От россыпи непонятных слов и формул на сероватых страницах зарябило в глазах.
– Разберешься? – шепотом спросил Кинтель.
– Когда-нибудь. Может быть, через годы, – тоже совсем тихо ответил Салазкин. – Это ведь… скорее всего расшифровка того понятия . Которое скрыто в том значке – колесо и маленький парус над ним… Смотрите, здесь в записях значка нет, но он нарисован в начале…
И в самом деле, на внутренней стороне мятой корочки был карандашом изображен всем знакомый символ: колесико со спицами, а над ним что-то вроде острого крылышка.
– Помните, в первой тетради этот значок то и дело стоит в записях, – уже громче и возбужденнее заговорил Салазкин. – Он как бы заявляет: излагаемые здесь законы и действия возможны только при условиях, зашифрованных этим значком. Видимо, очень сложные условия, раз на их расшифровку ушла еще одна тетрадь… Впрочем, это пока догадки… Но… Олег Петрович, у вас есть ксерокс? Это нельзя оставлять в одном экземпляре…
– Слава богу, есть. Андрюша Ткачук подарил недавно, чтобы мы выпускали газету… Пошли, ребята.
И все двинулись через двор (теперь уже опустевший) к основному корпусу детдома. Было ощущение, словно попали внутрь какой-то загадочной книжки.
В полутемном коридоре Московкин отомкнул обшарпанную дверь, за ней оказалась комнатка с детскими рисунками на стенах, с полками, где белели рулоны ватмана и пестрели картонные коробки. Пахло старой бумагой и красками. Московкин щелкнул выключателем, хотя на рисунках еще лежали рыжие пятнышки закатного солнца. Впрочем, Салазкин тут же задернул плотную штору. Улыбнулся виновато:
– На всякий случай…
Ксерокс располагался на обширном, как верстак, столе. Недовольно загудел, когда включили. Московкин достал пачку бумаги, взял у Салазкина тетрадь.
– Давайте, я займусь. Эта машина требует особого подхода… Можно делать разворот на один лист?
– Можно, – кивнул Салазкин. – Лишь бы четкость везде была…
– Будет четкость… А Тёмины стихи и рисунки я потом, отдельно…
– Нет, Олег Петрович, – быстро сказал Салазкин. Делайте все подряд, как есть… Может, я малость чокнутый, но… мне чудится какая-то взаимосвязь. Ну, не случайно все это, поверьте мне. Медведев, тетрадь, Тёма, его стихи на обороте формул… Все в одном… Конечно, можно сказать, что бред, но… пусть.
– Лучше бред, чем недоверие, – не совсем понятно высказался Корнеич. – Олег, давай…
Московкин начал печатать. Салазкин нетерпеливо складывал в стопку готовые листы. Кинтель стоял у него за спиной. Каперанг и Каховский присели на расшатанные стулья. Кинтель, разглядывая оттиски, сказал:
– Похоже, что Медведев никогда не работал на компьютере. Все от руки…
– На компьютере он считал иногда, – отозвался Салазкин. А в основном… Если что-то доверишь компьютеру, значит, это ушло на сторону. Уже не только твое. Риск… Да и нет программ с такой символикой, с такими категориями. По крайней мере, я не слышал…
Каперанг Соломин, обводя глазами детские картинки с кораблями, звездолетами, колокольнями и разноцветными котами, сказал с досадливым сомнением:
– Ладно, хорошо все это… Но я не понимаю. Как простая смена источников энергии может изменить жизнь планеты?
– Да вы подумайте, – резко обернулся Кинтель. – Вместо громадного ядерного реактора крохотный кристаллик со сгустком хронополя…
– Или колесико, как на шее у Рыжика, – улыбнулся Корнеич. – Мне все время вспоминается почему-то это колесико. И кажется: вот возьмешь такое двумя пальцами за ось, и оно вдруг начинает вертеться. И вокруг зажигаются фонари, и по всей земле начинают работать моторы…
Салазкин обернулся так же, как Кинтель. Резко блеснул зелеными глазами.
– Люди наконец поймут, что нет смысла грызть друг другу глотки. Что гораздо лучше строить, сочинять музыку, писать сказки, путешествовать… Все, что раньше покупалось за деньги, даст энергия Времени…
– Но ведь энергию эту… то колесико, о котором сказал Даня… можно будет вставить и в танки, – сказал Каперанг. – И в двигатели субмарин…
– Но зачем ? – дернул головой Салазкин. – Зачем людям воевать, если всего хватит на всех ?
– Хотя бы ради власти, – жестко сказал Каперанг. – Ее никогда не хватит на всех. И всегда найдутся люди, которые захотят командовать другими. И те, которые не захотят, чтобы ими командовали. Нефть и деньги здесь ни при чем…
Всем показалось, что Салазкин вспыхнет, заспорит пуще прежнего. Но он опустил плечи и ответил тихо:
– Я знаю… Александр Петрович говорил про это. Но он говорил и вот что… Энергия Времени – чистая энергия. Она не может быть обращена во зло. Этим-то она и отличается от других энергий… Может быть, ее и не удалось пока высвободить потому, что столько людей ненавидят друг друга…
Московкин протянул Салазкину еще один отпечатанный лист и грустно спросил:
– Тогда где же выход, Саня?
– Выход… – Салазкин ссутулился и стал заново перекладывать листы. – Ответ давно всем известен. Такой простой, что над ним все смеются… Выход в любви. Она тоже источник энергии. Об этом пишут, например, исследователи тибетских древностей. Те, кто открывают тайны Шамбалы… Речь не про ту любовь, что дамских сериалах, а про общую привязанность людей друг к другу. Когда она греет каждого…
– Да… знать бы, как этого достичь… – проговорил Каперанг очень осторожно. Видимо, боялся обидеть Салазкина. Тот оглянулся опять.
– Я не хотел говорить об этом. Потому что… одно дело, если за сумасшедшего примут меня. За этакого мальчика-фантаста. А другое… когда ученого Медведева… Ну, ладно, я объясню. Про это он тоже говорил мне… В том-то и дело, что получается замкнутое кольцо. Без добрых отношений на всей планете не станет действовать чистая энергия Времени. Без действия этой энергии нельзя ничего поправить на Земле… Но какие-то выбросы двух энергий есть и сейчас. Времени и Любви… И есть возможность их синтеза, нарастания, перехода в новое качество. Об этом и записи в тетради… Это уже не математика, не физика в их чистом виде, не философия даже. И не просто теория хронополя… Это… ну, что-то совсем другое. Может быть, то, что было известно другим цивилизациям, которые теперь забыты…
– И то, что смутно сочится сквозь информацию календарей… – вставил Каховский. – Да, как ни фантастично, а что-то в этом есть … В конце концов, не стал бы Саша Медведев заниматься сказками…
– Салазкин, а ты разберешься в этом один? – мягко сказал Корнеич. – Сам, без помощников?
Тот глянул удивленно:
– Я не собираюсь сам. Здесь, возможно, понадобятся целые институты. – А один я хочу только сначала. Чтобы проникнуть хоть в первый слой. Чтобы потом никто не смог присвоить все это и обратить во зло…
– Логично, – кивнул Каперанг. А Московкин протянул Салазкину последний лист:
– Готово… А теперь я хочу еще отдельно Тёмины страницы… Все же удивительный талант был у мальчонки. Почему таких не бережет природа?.. Вот, послушайте…
Я лежу, а он надо мной с высотыГоворит сердитую речь.Ну, чего они лезут, эти менты,Мне же негде больше прилечь.У вокзальных окон стеклянный оскал,И всё не мое вокруг.У бродячей кошки в глазах тоска,И куда-то девался мой друг.
"Окон стеклянный оскал…" Этому и взрослый поэт мог бы позавидовать… А вот еще…
У меня, когда я был маленький,Был пластмассовый паровоз.Бегал вдоль избы по завалинке,И его обнюхивал пёс.Было имя у пса смешное – Башмак,Он с косматой был головой.А паровоз не звали никак,Только он все равно как живой…
Теперь все подошли, встали у Олега Петровича и Салазкина за спиной. Салазкин закрыл руками лицо, протер щеки. Спросил из-под ладоней:
– А кто он, откуда? Что про него известно.
– Один из нескольких миллионов… – сказал Корнеич. – Тех, что на вокзалах и под заборами.
– Я про него мало знаю, – отозвался Московкин. – Тёма Ромейкин, одиннадцати лет. Жил с матерью и отчимом, оба спивались. Мать погибла, съела какую-то колбасу со свалки и вот… Отчима посадили по обвинению в воровстве. Жил какое-то время у двоюродной бабки в деревне, но та совсем одряхлела. Мальчика – в интернат… Всякие интернаты есть, он попал в такой, где воспитатели-сволочи, казарма и дедовщина. Он учился там в четвертом классе, но не выдержал, сбежал. Говорил, что с беспризорниками жилось не так уж плохо, не обижали. И даже появился хороший друг, Вася Ростовцев по прозвищу Орех… Однажды была облава, их забрали на вокзале, сунули в детприемник. Потом Тёму в прежний интернат, а Ореха в какой-то другой… Тёма-то слинял на третий день, а друга так нигде и не нашел… А вскоре стало сдавать сердце. Так, что приятели притащили его к нам, услышали где-то, что здесь не как в интернате… А вот смотрите, портрет друга…
