Евгений Астахов - Ботфорты капитана Штормштиля
— Почему я?
— Ну, раз не ты, то будем просить Ираклия Самсоновича заняться этим делом.
— Обязательно! — откликнулся тот. — Первый хлеб я испеку сам. Первый суп сварит Георгий Александрович, первый компот — Володя. А Тоша будет смотреть и учиться.
— И в первую голову научится главному, — добавил дядя Гога. — Не сваливать порученное ему дело на плечи товарищей.
Тошка покраснел. Выходит, он сказал что-то не так. Но с другой стороны — какой из него пекарь? Он видел, как мама жарила беляши, а как пекут хлеб — этого ему никогда не приходилось видеть. Тошка знал, что в пожитках отряда есть два мешка муки. Но ведь нужны еще, как их… дрожжи. Мама вечно твердила:
— Ах, эти дрожжи! Их совершенно невозможно достать. Надо будет попросить закваску у молочницы.
Если дрожжи нельзя достать в городе, то как добудешь их на Улысе? Нет там и молочницы, у которой можно попросить закваску. И самое непонятное — в чем печь хлеб? Не на костре же.
Можно было, конечно, расспросить обо всем дядю Гогу, но Тошка решил не делать этого — еще, чего доброго, опять подумает, что он пытается отвязаться от своих новых обязанностей.
…До Улыса добрались без особых приключений. Ираклий Самсонович выбрал место для лагеря, Володя развьючил лошадей, потом все вместе поставили палатки и натаскали хвороста для костра.
— А теперь приступим к строительству пекарни, — сказал Ираклий Самсонович и с помощью Володи снял с вьюка здоровенный глиняный кувшин высотой в человеческий рост. Кувшин был с отбитым дном, и Агаша отдала его без всякого сожаления.
— Кувшин без дна — все равно, что дом без крыши, — сказала она, выкатывая его из сарайчика.
В прибрежной податливой глине выкопали яму, стоймя опустили в нее кувшин, а промежуток между стенками засыпали мелкой речной галькой.
— Тоша, прошу внимания! — Ираклий Самсонович засучил рукава куртки, обнажив до локтей мускулистые руки. — Сейчас я буду готовить тесто. Вот мука, вот вода, вот соль — всего должно быть в меру.
Все стояли вокруг и смотрели, как Ираклий Самсонович ловко замешивает тесто. Он был похож на хирурга, окруженного ассистентами. Белый, припудренный мукой комок катался по чисто оструганной доске. Он был и не вязкий, и не слишком крутой, как раз такой, как нужно. Ираклий Самсонович любовно похлопывал его ладонью, словно младенца.
Володя выгреб из костра пурпуровые угли, высыпал их в кувшин.
— Еще, еще сыпь, не жалей! — Ираклий Самсонович нарезал тесто ножом на ровные куски. Раскатал их в большие лепешки. — Пусть торна раскалится как следует.
— Какая торна? — не понял Тошка.
— Вот эта печь в яме называется торной, — объяснил Ираклий Самсонович. — А хлеб, выпеченный в ней, — торнис пури.
Ему явно нравилось возиться с тестом — он оглаживал лепешки, подравнивал их, сверлил указательным пальцем дырочки посредине.
— Ты все запоминай, Тоша, — приговаривал Ираклий Самсонович. — В профессии пекаря нет ничего не значащих мелочей. Впрочем, как и в любом другом настоящем деле.
— Это уже не торна, а мартен, — сказал Володя, высыпая в кувшин последний совок углей. — Из нее пышет жаром, как из кратера Везувия.
— Вот и хорошо! — Ираклий Самсонович обернул лицо мокрым полотенцем. — Очень хорошо!
Ловко подхватив ладонью лепешку, он стал на колени, ухватился свободной рукой за вбитый в землю колышек и нырнул головой в широкое кувшинное горло.
Раз! — лепешка прилипла к горячей стенке.
Два! — рядом с ней шлепнулась другая.
И так все, до последней. Ираклий Самсонович поднялся, размотал полотенце, отряхнул с коленей приставшую глину.
— Ну, как? — спросил он.
— Высокий класс! — Володя, прикрыв глаза, потянул носом. — Запахом печеного хлебца повеяло… У меня от мамалыги этой уже помутнение начиналось.
Лепешки покрывались легким загаром, на их неровной поверхности вздувались пузыри, а края слегка отставали от стенок торны.
— Можно доставать, — сказал Ираклий Самсонович и снова набросил на лицо мокрое полотенце. — Готов лаваш…
Тошка ел горячий, удивительно вкусный хлеб. Он макал его в чесночную похлебку и, зажмурившись от удовольствия, крутил головой:
— Ух, хороша моченка!
И только мысль о том, что завтра с утра все уйдут на маршрут и он вплотную приступит к обязанностям повара и хлебопека, слегка портила ему аппетит. Сварить из тушенки чесночный суп казалось делом несложным, а вот этот самый торнис пури… Еще ухнешь головой в горячий кувшин, и даже некому будет за ноги вытащить.
Утром над Улысом висел легкий сиреневый туман. Вода с громким хохотом хватала его за вялые руки, тянула вниз, за собой.
— Ну, что ж ты, право, такой увалень? — тормошила она его. — Бежим со мной! Бежим!..
Туман не умел и не любил бегать. Он испуганно поднимался над водой, стараясь побыстрее уйти от егозливой непоседы реки.
Но сверху, по крутому синему склону ущелья спускалось солнце. Оно подкараулило туман, отрезало путь к отступлению, и тому уже просто некуда было деться. Он прижимался к холодным камням и таял. Мох жадно и торопливо всасывал остатки исчезающего тумана…
Возле самого лагеря Улыс делал петлю. Стиснутый камнями, нависал над рекой отполированный до блеска древесный ствол. Держась за обломки его веток, можно было стоять в воде, подставив грудь тугим, обжигающе холодным струям. Они обвивались вокруг тела, звенели, как натянутые стальные струны, старались выбить из-под ног ускользающее дно. Ствол дерева мелко подрагивал, солнце серебрило воду, и Тошке казалось, что она уже не такая нестерпимо ледяная и что можно еще минутку побыть в ее колючих объятиях…
Отряд ушел на рассвете к верховьям Улыса.
— Вернемся завтра к обеду, — сказал на прощанье дядя Гога. — Ты слышишь, Антонио, — к обеду! Значит, голодные как волки.
О волках не следовало упоминать, тем более, что Тошке предстояло провести ночь одному, в пустом лагере. Даже Изольду увели. Впрочем, это было к лучшему, а то еще приманила бы медведя.
Весь день Тошка купался и ловил форель, стараясь не думать о том, что придет ночь и, самое главное, — утро и надо будет приниматься за стряпню.
Он закопал пойманную форель в сырой песок и, как только начало смеркаться, развел вокруг лагеря три больших костра. Огонь отражался в реке; вода разрывала его на мелкие клочки, они метались и беззвучно гасли. Улыс тяжело ворочался и ревел, точно был недоволен этим невесть откуда взявшимся светом, тревожащим его черную, непроглядную воду.
Тошка сидел на пороге палатки. Дяди Гогина двустволка со взведенными курками лежала у него на коленях. Но никто не подходил к лагерю, никто не пытался проникнуть за желтый световой круг, очерченный кострами. Горы спали, безлюдные, заросшие вековым лесом. И, может, Тошкины костры были единственными, и на десятки километров вокруг ни один больше человек не зажигал в эту ночь огня.
Тошка сидел, прислонившись спиной к упругому брезенту палатки. Было бы здорово, если б его сейчас могла увидеть мама. И Бобоська, и Морской Заяц. И особенно Кло…
Как он отважно сидит с заряженным ружьем, один посреди мигающей звездами ночи и сторожит лагерь. А вокруг, неслышно ступая мягкими лапами, бродят остромордые кавказские медведи, прислушиваются к треску разведенных им костров, ловят влажными ноздрями острый запах дыма.
Тошка не заметил, как заснул. Его разбудил крик подравшихся соек. Солнце стояло уже высоко, над потухшими кострами вились тоненькие струйки дыма.
«Мы придем голодные как волки», — вспомнил Тошка дяди Гогины слова.
Конечно же, надо было еще вчера сделать пробную выпечку лаваша. Потренироваться, черт возьми! Нет, Антон Топольков, вы несерьезный человек, разве вам можно было доверять такое ответственное дело? Нет, и еще раз нет! Вы разгильдяй, а не младший коллектор!..
Так, бичуя самого себя, Тошка раскупоривал банки с тушенкой, чистил наловленную вчера форель, скреб песком котел и, обливаясь слезами, раздувал угли. Время от времени он поглядывал на солнце, пытаясь определить, сколько еще оставалось до обеденной поры — два часа, час, а может быть, каких-нибудь пятнадцать минут?
Солить хлебово из тушенки он не решился. В конце концов, каждый может посолить в своей миске; так куда лучше, чем разбавлять потом водой из Улыса.
Но все это было сущим пустяком по сравнению с тестом. Оно никак не давалось Тошке — то прилипало к пальцам, то к доске, то и к тому, и к другому. Не прилипало оно только к стенкам кувшина.
Привязав на всякий случай руку к колышку, вбитому возле торны, Тошка нырял в пышущее жаром кувшинное горло и шмякал лепешкой о горячую стенку. Лепешка прилипала, но вместе с ладонью. Стоило оторвать ладонь, как тесто начинало с противным шипением стекать на чадящие угли. Пахло горелым хлебом, палеными волосами — всем, чем угодно, но только не аппетитным духом свежеиспеченного лаваша.
