Мирча Сынтимбряну - Большие каникулы
Мне захотелось улыбнуться, но я во-время вспомнил, сколько времени теряют попусту эти ребята. Я знал, что с начала третьего триместра ни один из них еще не получил ни одной переводной оценки. С этой охотой нужно было покончить.
— Мушат, а мы сможем поймать воробья? — спросил я.
Мальчик оживился.
— А как же? Конечно! Корытом… Вон оно там, смотрите! В мгновение ока он привязал к палке веревку, которую вытащил из кармана, вбил палку в землю и подпер ею корыто. Потом насыпал вокруг зерна и целую горсть бросил под корыто.
— Пойдемте в амбар, — сказал он. — Чтоб они нас не заметили. А как заберутся под корыто, потянем за веревку.
Мы зашли в амбар и стали подглядывать в полуоткрытую дверь.
Через несколько секунд на заборе появился взъерошенный воробышек. Он залетел во двор и уселся прямо на корыто. Потом попрыгал, поклевал то тут, то там, и исчез внутри. Рывок — и воробья с шумом прихлопнуло.
Мы быстро подбежали, опустились на колени, и я, сняв пальто, набросил его на корыто. Легонько приподняв его сбоку, я почувствовал в руке мягкий комочек, который дрожал и бился.
Воробышек был пойман.
Я вытащил его и погладил крошечную головку. В этот момент появился торжествующий Лика с клеткой в руках.
— Нашел! Игнат спрятал ее под кроватью, а я нашел! И увидев птицу, закричал: — Воробей! Воробей! Прилетел за халвой… Бедняжка! А я ее всю съел… — добавил он грустно.
— Ничего, Лика, — сказал я. — Вот тебе лей. Сбегай в магазин и купи для него халвы. Дуй!
Оставшись наедине с Мушатом, я порылся в кармане и вытащил все три записки. Выбрав одну из них, я подал ее мальчику:
— Читай вслух!
Ужасно смутившись, Мушат начал громко читать свой собственный ответ на вопрос: «Как я провожу свободное время?»
«С восьми до десяти я учу устные уроки, потом выполняю письменные и повторяю до половины первого…»
— Ну, что ты на это скажешь?
Покраснев до ушей, он гладил воробышка и шептал, опустив голову:
— Теперь я так и буду делать, всегда…
Я свернул в трубочку две оставшиеся записки и привязал их к правой лапке воробышка.
Потом вошел в дом и, сев за стол, написал на клочке бумаги несколько строчек. Окончив, я привязал его воробью к другой лапке. Потом запер его в клетку, поставил под кровать, открыл окно и ушел вместе с Мушатом. Была половина первого.
Скоро я узнал, что произошло, когда ребята вернулись.
Войдя в комнату, Игнат и Ангел уселись на кровать. Они были счастливы: в шапке Игната бились три воробышка.
Игнат опрокинул шапку на стол и примял ее ладонями.
— Вытаскивай клетку!
Ангел полез под кровать, вытащил клетку и… как стоял на коленях, так и застыл, разинув рот.
Гляди-ка!.. Почтальон! Игнат, почтальон прилетел!
Игнат бросился к клетке. Три воробышка перевернули шапку и выпорхнули в открытое окно.
— Почтальон! Почтальон! — кричали мальчики, прыгая вокруг клетки.
— Я говорил, что воробьи могут быть почтальонами… Ура!
Но вдруг Ангел замолчал. Нахмурившись, он разглядывал воробышка.
— Игнат… это не наш… — сказал он тихо.
— Как это не наш?
— Очень просто. Наши почтальоны были воробьихи.
— Хм… ну и что? А это кто?
— А это — воробей. С чубиком. И взъерошенный какой, видишь?
— Ладно, но все-таки он… почтальон! Не видишь, он принес письмо? Даже два, на обоих лапках… Смотри!
Игнат вытащил «почтальона» из клетки, снял с его левой лапки записку и развернул.
И с первых же строк окаменел. Воробей выпал у него из рук, шлепнулся об пол, потом взмыл, сделал вираж к окну и, пронзительно чирикая, исчез за соседним домом.
Игнат опустился на стул.
— Смотри-ка, что тут написано!
«Дорогие Ангел и Игнат, ваш классный руководитель попросил меня напомнить вам, что идет третий триместр и вам нельзя больше терять время на охоту за воробьями. Пора начать соблюдать вами же составленные расписания. Если вы их забыли, то найдете свернутыми в трубочку на моей правой лапке. Со своей стороны, как воробей, могу вам сказать, что вы напрасно мучаетесь, пытаясь превратить нас в почтальонов. Это первое и последнее письмо, которое воробей доставляет по назначению».
Потом много дней подряд ребята их квартала видели воробья, летавшего туда-сюда с привязанной к правой лапке запиской. И каждый раз, видя, как он летает над школьным двором, они кричали:
— Смотрите, почтальон, почтальон! Позовите Игната! И Ангела!
— И Мушата! — добавляли другие.
Воробей садился на тутовое дерево, что росло в школьном дворе, весело чирикал на солнце и улетал в зеленое поле.
Не знаю, охотятся ли еще Игнат, Ангел и Мушат за воробьями. Но в школе ими теперь все довольны. Учитель математики сказал мне на днях:
— Знаешь, Игнат очень прилично идет по моему предмету. Еще немного, и он станет одним из первых по геометрии.
Я был в восторге. Сидя у окна, я как раз смотрел на шумный, оживленный двор, и вдруг заметил, что на ветке тутового дерева сидит и греется на солнышке наш воробей. А на его правой лапке уныло болтается веревочка… Наверное, воробью надоело сидеть на месте. Он попрыгал с ветки на ветку, потом взлетел и устремился к полю.
Прозвенел звонок, сзывая ребят в классы. Было двадцать минут второго. В ворота школы, дружно держась за руки, входили Ангел, Игнат и Мушат.
ГОРН
ПОСЛЕДНИЙ ЛАГЕРНЫЙ ДЕНЬ.
Вверху, на плоской вершине Хоморода, дежурное звено уже закончило приготовления к последнему костру. Сухая елка глубоко воткнута в землю, окружена поленьями и сухостоем, еловые ветки, политые бензином, расположены пятиугольной звездой, а запасной хворост сложен в стороне огромной, как стог сена, кучей.
Ребята из дежурного звена расположились на одеялах, молча жуя кисловатый щавель и глядя на темную котловину Чукаша, из которой, красная и кособокая, как вареная айва, выплывала луна. Далеко внизу, в долине, лагерные дачи с освещенными окнами казались в мягких фиолетовых сумерках корабликами, застывшими на заколдованном рейде каникул…
— Идут! — закричал вдруг Миху, дежурный звеньевой, одним прыжком взбираясь на кучу хвороста.
В самом деле, со стороны Одорхея раздавался приглушенный стук барабанов: это пионерские отряды маршировали на костер, посвященный закрытию лагеря.
Скоро они будут здесь, — сказал Миху, легко соскальзывая на траву. — И когда все рассядутся, — продолжал он мечтательно, — мы вдруг зажжем костер, сразу с пяти сторон, а горн пропоет свой серебряный прощальный привет…
Воцарившуюся тишину вдруг нарушил стон:
— О-о-ой!
— Что случилось? Поцарапался?
— Нет! Горн!.. — снова простонал кто-то.
— Что? Что — горн?
— Я забыл его в лагере, в спальне.
Говорил самый маленький мальчик, Митуш.
— Так что же ты ноешь? Беги за ним, — накинулся на него другой мальчик, побольше.
— Лучше бы ты свою голову забыл! — разозлился третий.
— Опозорил нас, да еще теперь, в самом конце, — пробормотал звеньевой. Он хотел добавить еще несколько слов, похлеще, но сдержался, заметив, что Митуш чуть не плачет. И проговорил смягчившись:
— Что же делать? Пойдешь за горном. Если прямо через лес, через пятнадцать минут будешь здесь.
— Через лес? — в ужасе пролепетал мальчик.
— Конечно!
— Сейчас, ночью? Я?
— Конечно, ты! Ведь ты же забыл горн! Иди, нечего время терять. Ты забыл, тебе и идти.
Остальные, ворча, поддержали его.
Мальчик встал. Лес, который начинался в двадцати шагах от поляны, казался в темноте черным и взъерошенным, как кабан.
— Хорошо, я пойду, — едва слышно пролепетал мальчик и, не оглядываясь, направился к зарослям терновника на опушке. «Будь что будет!» — решил он, твердо шагая вперед. Да и, в конце концов, что может быть? Ведь он десятки раз поднимался сюда через лес из своей двадцать пятой дачи…
Углубившись в лес, он с радостью заметил впереди белый ствол березы, под которой столько раз сидел, развалившись, и лакомился нанизанной за соломинку земляникой. «Отсюда немного налево будет молодой лесок, в котором мы собирали хворост, — подумал Митуш. — А оттуда рукой подать до полянки, заросшей буками… Потом я спущусь по ручью и пойду по тропинке между елей до самой дачи. Вот и все».
— Только бы добраться до елей — подумал он вслух, ускоряя шаг и ощупывая на ходу выраставшие у него на пути корявые и перекошенные стволы.
Плато Хоморода, похожее отсюда на тетрадный лист, казалось осыпанным мелким и блестящим лунным инеем. Но здесь, под кронами деревьев, лунные лучи дробились на клочья, полоски и квадраты, а пониже, в долине, было так темно, что Митуш почувствовал, как у него подгибаются колени. Неужели он должен там пройти? Войти в этот темный и сырой карман?
