Агния Сенч - Повстанчик

— Тятя, родименький мой! Хошь на куски режь, от вас не отстану, с вами поеду, — взобрался Ларька на стремя к отцу.

— Отдохни, сынок, умаялся ты, да и молод ты еще.

— Провались я скрозь тары, — не отстану. Оседлаю своего Карьчика и фью!

Ларька бесшабашно свистнул, заломив изломанный картуз.

Не успел Гурьян опомниться, как Ларька очутился возле него верхом на своем хорошеньком Карьчике. Что с ним поделаешь?

— Воевать, так воевать! — крикнул Ларька, — Я давно на них зуб грыз.

Вся конница так и закатилась смехом.

Нечего делать, пришлось взять с собой Ларьку. Гурьян и все остальные повстанцы, знавшие Ларьку по «подпольной работе», поняли, что никакие силы не отдернут Ларьку от старого скрипучего седельца. Такая уж, видно, натура у мальчика.

К двум часам дня конница увеличилась.

Ларька увидел, как камышенские кузнецы, Дынин и Курбатов, несли какие-то не то шесты, не то удилища.

— Это что, тятя?

— Пики, сынок. На «белого медведя» охотиться идем, — пошутил Гурьян, но Ларька заметил, что многие лица повстанцев и других селян мужиков побледнели и нахмурились при виде этого оружия.

— Как… Так разве этими палками их доймешь? — не унимался Ларька. — У них-то, поди, пулеметы, ружья, шашки да бонбы.

— Ничего, сынок, не сделаешь. Мы и с пиками надеемся победить. Там, ведь, у них такие же солдаты, как мы с тобой: сыны крестьянские. Вот и надеемся, что они не выдадут. Да и дело наше правое. Мы за всех трудящихся, а они, золотопогонники. за кучку буржуев да кулаков.

И запала Ларьке в голову мысль во что бы то ни стало раздобыть оружия.

— Летну ли боль с пиками навоюешь, — глубокомысленно заключил «повстанчик».

К вечеру поступило сообщение, что в 40 верстах идет сильный бой партизанских частей с карателями. Требовалось подкрепление. Вновь сорганизованная конница зашевелилась и вышла на призыв, но по дороге выяснилось, что село, под которым шел бой, горит, а повстанцы, требующие подкрепления, побиты, и небольшая их часть, оставшаяся в живых, отступила неизвестно куда. Наши повстанцы вернулись назад, ожидая новых распоряжений и не покидая коней. Гурьян спешно отправил Глафиру в соседнее село к ее родным, на случай, если придут беляки в их село. Там ее мало кто знал, а здесь могут предательски отдать ее в руки палачей. Коров увел к соседям. Темнелось. Площадь гудела толпой. Все ожидали вести со стороны пылающего пожаром села. Пики все несли и несли из кузницы.

Часов в десять ночи раздался на площади дробный стук копыт. Толпа загудела.

Поступил приказ идти в бой. Идти с пиками на пулеметы.

Жуть охватила всю площадь. Раздались рыдания женщин, провожающих братьев, мужей, отцов. Ржали и фыркали лошади. Раздавались приказания, команда, окрики, стоны и вздохи…

Пошли в бой. Ларька не представлял себе ничего страшного в бою, раз он был с тятей, с Пахомычем, со своими камышанцами. Здесь оставаться хуже.

Шли жаркие бои. Ларька, как на огне, горел. Хватало ему дел. Он и кашеварил, и за конями ходил, и перевязки помогал делать, и бинты мыл да сушил, и за больными ходил. Раза два-три в разведку лазил. Партизаны, как без рук, без него были. Так и прозвали его «повстанчиком».

Придет отряд в какое село на ночлег, — бабы, жалеючи «сердешного парничка», выносят ему шанег, огурцов, мяска жареного, — словом — что случится. Партизаны смеются:

— Нам из-за «повстанчика» фарт, как из-за попа. Вишь, сколько опять насбирал. И Ларька точно сросся с отрядом.

Все дальше и дальше от родных Камышей. Пробирались к станции Н., где устроили себе беляки «крепость», как шутили партизаны, и впрямь, эта голая, ничем не огражденная станция, была для беляков крепостью: ну как подойти к ней партизанам со стороны голой степи и с голыми же руками?

Знали это беляки и, как дома на полатцах, расположились они в этой «крепости», посмеиваясь над «пикарями».

— Эх! — Вздыхали партизаны завистливо. — оружия-то, поди, у них есть. А сами косо посматривали на свои пики и дрянные берданы.

Голая степь да цепи вагонов с «белыми волками». Масса безусых, широких лиц, принадлежащие молодым солдатам. Видать, крестьянские парни.

Утречком раным-рано появился на станции грязный оборванный мальчишка, на вид лет одиннадцати-двенадцати. Одет в крестьянскую пестрядиную рубашку и порты, пониток еле живой, чирки на ногах заскорузлые, мочалками подвязанные. Крест наружу, волосы взлохмочены, сопли до нижней губы висят, котелок ягод носит, по плиткам платформы робко переступает, утиной походкой плетясь.

— Эй, парнишка! Тебе какого тут лешего надо? Марш-марш отсюда!

Подлетел к мальчишке солдатик в новеньком английском мундирчике. Испугался, задрожал мальчишка и… котелка с ягодами как не бывало в руках. Грохнулся, зазвенел по галькам котелок, — ягоды врассыпную. Торопится собирать ягоды мальчуган, дрожит, плачет, сопли по щекам размазывает рукавом понитка, в ужасе по сторонам оглядывается.

— Ты что с ним сделал? — подлетел к солдату молодой поручик.

— Ничего я не делал с ним, только крикнул на него, а он, видно, бедняга, шибко испужался. Вишь добро свое растерял.

Куча солдат окружила зрелище. Гогочут, зубы скалят, а мальчуган, как испуганный зверь, озирается.

— Ты что продавать нес, парнюга, ягоды-то? — пытает сердобольный поручик.

— Ага-а, — плаксиво тянет парнишка.

— Где ты живешь?

— Здеся, на станции.

— Родители есть?

— Не-ету-у! Красны сволочи тятьку убили, мать померла. Я Фомка, Бычкова Ивана сын.

— Ну, вот возьми гривенник за свои ягоды.

— Мне не надо денег, мне хлебушка бы. Я двои суток не ел. Ы-ы-ы.

Снова слезы.

— Отведите его на кухню, пусть Рублев накормит его досыта.

Повели молодчика. Накормили. Повеселел мальчишка, а лицо все такое же глупое, чумазо-сопливое. Даже сердобольный поручик, сплюнув, сказал.

— Бр-р! И бывают же типы. Размазня сопливая. Недаром и ягоды рассыпал.

Солдаты от скуки занялись было шутить с чумазым, но он оказался настолько глуп, что не понимал никаких шуток. Бросили его и к вечеру все позабыли о нем.

А мальчишка то кусок жадно уплетает, швыркая носом, то дрыхнет под скамьей у вокзала.

Вечером сбегал в забоку[4], наломал там прутьев и давай разные дудочки да «пикульки» строить.

Пройдет мимо какой-либо полусонный от жары солдат и внимания не обратит на тупого сопляка. Выждал сопляк, когда разморенные от пекла солдаты ушли в озерко купаться, а часть оставшихся в изнеможении дремала, заскочил в вагон с кучей прутьев, — видит винтовки в беспорядке валяются, Схватил он сразу три винтовки, окутал прутьями и — стрелой из вагона.

За пустыми вагонами ни души кругом. До забоки рукой подать. Отомчал винтовки в забоку и опять, как ни в чем не бывало, сидит дудочки делает да неуклюжие корзинки плетет.

С вечера раньше всех на открытом воздухе захрапел, поужинав в походной кухне. Лежит, жалко скорчившись, под рваным понитком.

Лишь только наступила ночь, гостенек исчез в темноте, оставив на память белякам пониток, чирки да котелок. Ненадолго, мол, куда-то отлучился, а сам — в забоку. схватил там драгоценную ношу и — тягу. Знал все обходы, миновал посты. Часто с отцом он на станцию раньше пассажиров возил, а то и один ездил. Куда и сопли делись, да походка утиная, неуклюжая. Бежит, как олень, глаза в темноте звездами сияют, щеки румянцем пышут.

— Эй вы, воины! — крикнул запыхавшийся от радостного бега Ларька, примчавшись в родной стан. — Смотрите, что я вам припер. Грохнул на землю винтовки и сам растянулся устало тут же рядом.

Рассказал о своем похожденье.

И бранили, и корили «бродягу» старые повстанцы, но когда ребята за винтовки «на ура» его подняли, они засмеялись да по плечу Ларьку хлопать начали.

— А котелок где? — пошутил Пахомыч.

— Белякам на память оставил — уморительно козырнув, ответил Ларька.

Заржали смехом повстанцы.

— Зачем ты оставил-то его? — спрашивают.

— А затем, чтоб не догадались, что совсем убрел.

— Ведь и успел же себе в деревне «кустюм» добыть.

— Он, брат, успеет все.

А Ларька уж вьюном вертится, в обозе хозяйство свое в порядок приводит.

— Ребяты! А што я знаю… Ведь я Антошку Чебакова там, у беляков, видел. Теперь только мне бельхнуло в голову.

— Да ну?!. Наш камышевский Антошка Демушкин? — встрепенулись камышенцы.

— Он самый, провались я скрозь тары. А сам он вроде скушной какой, однако, воевать ему неохота с беляшами.

Поговорили еще и спать легли. На утро хвать, а Ларьку снова, как ветром, смело.

На станции Н. снова появился сопляк на этот раз с мешком кусков за плечами и глупо улыбающейся рожей.

— Ребята, сопляк-то наш опять обратился. Эй ты, как тебя, Фомка! Ты где был?