Агния Сенч - Повстанчик

Агния Сенч

ПОВСТАНЧИК

Часть первая

Всю ноченьку проплакал Ларька. На утро еле голову от подушки оторвал.

Шутка ли в деле — брата Яшу в солдаты зовет Колчак, чтоб ему там в тартарары провалиться Колчаку этому самому, какой он там есть. Мать плачет, отец туча-тучей ходит, а дед покрякивает да одно свое твердит внуку Якову:

— Чё, милый сын, сделашь… Надо послужить, колды очередь пришла. На тем и свет стоит.

Чует Ларька, что не на том свет стоит, чтобы Яшунька под пулю шел, и бьется Ларька в рыданиях, жалея Яшуньку.

Крепко любил двенадцатилетний Ларька старшего брата. Отродясь не обижал его Яша, а все смехом да шуточкой.

— Ну, Ларьша, айда коней путать, — весело, бывало, скажет он, да по плечу ласково брата хлопнет, а тот и рад. Бороться начнут, — Яша нарочно младшему поддается С поля то ягод картуз целый Ларьке привезет, то стручьев гороховых.

Любимым делом Ларьки было ездить с Яшей на рыбалку. С дедом совсем не то, что с Яшей, Дед, плывя в лодке, все молитвы про себя поет да на Ларьку поварчивает, а Яша песенки развеселые поет, грести да править учит Ларьку. А то еще натянет сладких камышевых корней, да кормит ими Ларьку.

Ларька из тоненькой камышинки сделает дудочку и сидит, петушком молодым, в нее кукарекает, а кругом камыши зеленые, озеро сверкающее да чайки серебряные в голубом просторе чеканятся. Больно уж чаек да стены камышей любил Ларька. Вырос он у озер серебряных с пеной белоснежной на песочных берегах. Даже запах озера, немного рыбный, немного тинистый, немного смоляной от лодок рыбацких, любил он.

Ночью варят они с Яшей щербу из жирных карасей, о том да о сем калякая. Сменные сети, озером родным пахнущие, сушатся.

Весело было им с Яшей, что и говорить, а теперь… Сжало Ларькино горло слезами.

Встал парень, умылся, а на думке одно: сгибла бы война эта никчемушная, не взяли бы Яшуху из дому.

На дворе трое стоят шушукаются: Яшуха, картуз на лоб натянув, исподлобья выглядывает, да топориком по телеге постукивает; отец, в землю глядя, соломинку вертит в руках, а дед бородой да рубахой пестрядинной трясет, сердится: смолкли, увидев Ларьку, по сторонам заоглядывались.

Смекнул Ларька, что дело неладно и шмыгнул за малушку. Встал за угол и слушает. Чует его сердце, что дело Яшухи касается.

— Не для того я его на свет произвел, чтоб дать на окрошку искрошить, на поруганье отдать, — слышит Ларька голос отца.

— Не наш один. Ты не отдай да другой спрячь, и кто же на защиту нашу встанет? — ворчит дед.

— Защитники они. Вон Куроедова Ермила плетями задрали, а за что? Гимнастерку военную не отдал, когда одежу собирали. Нет им моего сына и весь сказ, — режет отец.

— А ежели спрячешь, — лиха наробишь, — возражает дед.

Все понял Ларька. Не вытерпел он, выскочил из-за угла и прямо к брату:

— Яшинька, бассенький, спрячься ради Христа, не ходи воевать. Вон Митюха Набоков навоевал, что без ноги да без носу домой заявился. Робить не может. Как в наклон чё поробит, — носом — ротом кровь кинется.

Зацыцкали, затопали на Ларьку дед с отцом.

— Ты чё, сдурел? Да кто из нас про это говорил?

Дед за чуб подергал — Не хлопай здря, пятненыш, не подводи под плети.

Я Ларька свое — Слышал я, не глухой, — а что кто подведет, так это еще не пытано.

— Еслив пикнешь кому, захлестну, — пригрозил дед.

— Не пикну.

День прошел, два — как ни в чем не бывало, только Глафира, мать Ларьки, с заплаканными глазами ходит да тяжко вздыхает. На третий день поздно вечером пришел сосед Андрон Набоков, угрюмый мужик, с сыном Васильем.

Долго шептались мужики, а мать что-то зашивала в мешки и плакала. Дед, кажись, снова спорил, так как Андрон возражал ему угрюмо:

— Нет, ты, дедушка, не говори этого. Эта война нам ни к чему. Извели у меня одного сына. — другого помешкают, не дам.

— Да и чё тут толковать, — вторил Гурьян Веткин. — Дело решеное. Не дадим сыновей увечить — и только. Где нам от этого польза-то? Окромя дранья мы ничего от них, от подлецов, не видали. Свобода, свобода, а дохнуть нечем. Казаков и при Николае мы видали.

— Чего там и говорить, — махнул рукой Андрон.

— Ну, а теперь, мать, не мешкая, собирай, чё надо, про случай.

Парни тоже шептались меж собой.

Ларька, с конями убираясь, главное прослушал, но по обрывкам речей понял, что дело идет об Яшухе с Васюхой.

Отец снова отослал Ларьку в огород наломать лошадям подсолнечных листьев, и когда Ларька вернулся из огорода, в избе, кроме матери, да деда, никого уже не было. Дед хрустел пальцами и о чем то тяжко думал. Мать схватила Ларьку и, крепко прижав его к своей груди, заколыхала его, как в люльке, рыдая и качаясь во все стороны.

— Соколики вы мои ясные. Детоньки мои сердешные. Да на то ли я вас, моих голубчиков сизеньких, ростила. Да схвати их в глотку всех и Колчаков этих, — при читала Глафира.

— Стой. мама. Где мужики?

— Ох, Ох. Не говори ты, мой батюшка.

— Мама. Да говори скореича, некогда, — рявкнул «соколик ясный».

— Нельзя, сынок, сказывать-то, не велели мужики. Ежели тебя кто спросит, — где Яков, ты одно говори, что по соль с городскими уехал.

Не почуявши ног своих, бросился Ларька из избы. Туда-сюда глянул, — нет, словно пропали мужики.

Поздно ночью вернулся отец, а Якова не было.

Слышал Ларька, как отец впотьмах вздыхал да ворочался, а мать всхлипывала, плача.

На утро старшие, все трое, как будто с оглядкой ходили, а Якова так и не было. Дед на рыбалку поехал, впервые не взяв Ларьку. Как ни просился тот, — неумолим был дед. Заметил Ларька, что с того дня больно часто стали дед с отцом на рыбалку ездить и даже мать иногда ездила, будто бы рыбу пластать.

В селе же Камышах, где жил Ларька, той порой парней молодых в солдаты брали. Стон стоном в деревне стоял. Матери, сестры, молодые жены причитали, как по покойникам.

«Отлетает ли наш да соколичек в чужедальную сторону», надрывно пели женщины, провожая рекрутов, Глафира, сжав губы, с бледным лицом, смотрела в окошко, не выходя на улицу.

Слух прошел по деревне, что много парней сбежало от солдатчины, скрывшись, неизвестно куда. Говорили, что плохо родителям будет за это. Понял тогда Ларька, что Яша тоже сбежал. Эх, узнать бы куда!

Он, Ларька, хоть убей его, — ни за что бы не выдал брата, ну, раз же ему не сказывают. По ночам отец куда-то уходил, — проследить же нельзя было: мать дальше своего двора шагу не давала ступить. Невыносимо скучал Ларька по камышам да по озеру рыбальному и однажды решил самовольно пойти на рыбалку, но отец воротил его с полпути. Кто знает, сколько бы недель не видать было Ларьке любимой рыбалки, но случилось такое, что все переиначилось.

Приехал Гурьян с паровой мельницы из соседнего села Верзиловки сам не свой. Губы, как бус, белые. Позвал он всю семью, затворил дверь на крючок, завесил окно и начал шопотом:

— Ну, семья, дошло и до меня дело. Скрыться доведется мне. В Верзиловке такой переполох. Беляки резинами лупят да в город отправляют тех, кто сыновей своих Колчаку служить не отдал.

— Тошно сердцу-у! — источно завыла Глафира, всплеснув руками. У деда задрожала седая борода.

— Молчи ты, Глафира, пожалуйста. Нашла время причитать, — досадливо сказал Гурьян — Давай лучше скорей смену белья мне готовь да хлеба. Скрыться мне непременно надо. Палачам не дамся. Довольно в окопах сидел в германскую войну.

— Куда же ты пойдешь-то? — снова завыла Глафира.

— Обо мне не беспокойся, — знаю пути-дорожки, а здесь останусь — хуже будет: убьют.

— Ну, тятя. Теперь я замес тебя остаюсь, храбро выступил Ларька, блестя глазами. — Ежели тебе нельзя тут оставаться, — без меня деду не справиться.

Помолчал, помолчал Гурьян и говорит:

— Правильно, сынок. Доведется тебе все тайности открыть. Деду не справиться.

— А не сболтнет он, Гурьян, сдуру? — Покосился дед. — Ребенок еще.

— Кто? Ларька-то? А сболтнет, всю семью погубит, — сказал Гурьян. — Слыхал, сынок? Колчак, брат, не фунт орехов.

— Тятя! Да чё ты мне толмишь? То-ли махонький я… Да я давно хотел про Яшу спросить у вас, да боялся, што дедушка косицы надергат.

— Ну вот что, Ларивон. Будь крепкосложным парнем, а не баламошкой. Помни, что языком брякнешь, — всю семью загубишь.

— Тятя, да невжли-ж, я балбес какой?.. — чуть не заплакал Ларька.

— Доведется тебе Якова проведать да провьянтом снабжать.

— А где он? — встрепенулся Ларька и сердце его бурно заколотилось.

— На рыбалке он, сынок?—придушенно прошептал отец. В первый раз с дедом сходишь на рыбалку, он тебе покажет, где Яша, а там один будешь ходить.

Стал Гурьян с семьей прощаться. Ларька было заплакал, но отец так и впился в него глазами: