Астрид Линдгрен - Собрание сочинений в 6 томах. Том 1. Эмиль из Лённеберги и др.
— А некоторых боровов оставляют в живых на развод. Заморыша я и определил в такие боровы.
Эмиль знал то, чего, может быть, не знаешь ты. А именно: боров-производитель — это такой поросенок, который станет, когда вырастет, папой целой уймы маленьких поросят. «Такое занятие будет спасением для Заморыша», — подумал Эмиль. Ведь этот мальчик был совсем не глуп!
— Уж я наверняка смогу раздобыть какую-нибудь маленькую свинушку для Заморыша, — объяснил Эмиль отцу. — И тогда вокруг Заморыша и этой свинушки будут кишмя кишеть поросятки — так я считаю.
— Да, это хорошо, — сказал папа. — Но тогда предстоящее Рождество в Каттхульте будет постное. Ни окорока, ни пальтов, ничегошеньки!
— Дайте соль мне и муку,Пальт я быстренько сварю, —
сказала маленькая Ида.
— Заткнись с твоими пальтами! — рявкнул Эмиль, потому что он знал: для пальтов нужны не только мука с солью, но и поросячья кровь.
Только не кровь Заморыша! Пока Эмиль жив, этому не бывать!
Некоторое время в кухне стояла тишина, зловещая тишина. Но внезапно Альфред помянул черта. Он обрезал большой палец острым ножом, и из пальца потекла кровь.
— Оттого, что ты ругаешься, легче не станет, — строго сказал папа. — И я не хочу слышать ругательства в своем доме.
Мама Эмиля достала чистую полотняную тряпицу и перевязала Альфреду палец. И он снова стал строгать зубья для граблей. Это было славное зимнее занятие: все грабли проверяли и сломанные зубья заменяли новыми. Так что, когда наступала весна, все грабли были в порядке.
— Так… значит, нынче в Каттхульте будет постное Рождество, — повторил папа Эмиля, сумрачно глядя перед собой.
Эмиль долго не спал в тот вечер, а наутро разбил копилку и взял из своих денег тридцать пять крон. Потом он запряг Лукаса в старые розвальни и поехал в Бастефаль, где в изобилии водились свиньи. Домой он вернулся с великолепным поросенком, которого стащил в свинарник к Заморышу. Потом он пошел к отцу.
— Теперь в свинарнике два поросенка, — сказал он. — Можешь заколоть одного, но смотри не ошибись!
Грудь Эмиля распирала ярость, которая иногда находила на него, и он даже забыл о том, что говорит с отцом. Ведь ужасно было купить жизнь Заморышу, убив другого несчастного поросенка. Но лучшего выхода Эмиль не видел. Иначе отец, который не признавал, что поросенок может быть для забавы, не оставит Заморыша в покое.
Два дня Эмиль не заглядывал в свинарник, предоставив Лине носить корм обоим поросятам. На третий день он проснулся в кромешной тьме, услыхав страшный поросячий визг. Поросенок визжал громко и пронзительно, будто под ножом, потом внезапно наступила тишина.
Эмиль подышал на заиндевевшее стекло, так что образовался глазок, и стал смотреть во двор. Он увидел, что возле свинарника горит фонарь и движутся тени. Он понял, что поросенок уже мертв, а Лина собирает кровь. Потом Альфред с папой ошпарят поросенка кипятком и, сбрив щетину, разделают тушу. Затем явится Крёса-Майя, и вместе с Линой они будут мыть и полоскать в прачечной поросячьи кишки. Конец бастефальскому поросенку, которого купил Эмиль!
— Вот тебе и «заколю я поросенка, он визжать начнет от боли…», — пробормотал Эмиль. Он снова забрался в кровать и долго плакал.
Но так уж устроен человек, что он забывает свои огорчения, — таков был и Эмиль. Сидя в полдень в свинарнике и почесывая Заморыша, Эмиль задумчиво сказал:
— Ты жив, Заморыш! Вот как устроено на свете. Ну, да ты жив!
Эмиль хотел забыть бастефальского поросенка. И когда на другой день Крёса-Майя с Линой сидели на кухне и без устали резали сало для засола, мама Эмиля размешивала колбасный фарш, варила пальты, хлопотала над рождественским окороком и укладывала его в особый рассол, Лина пела «Веет хладом, хладом веет с моря…», а Крёса-Майя рассказывала о том, что на пасторском чердаке водятся привидения без головы, Эмиль уже блаженствовал. Он больше не думал о бастефальском поросенке, а только о том, что скоро Рождество, и о том, как хорошо, что наконец-то выпал снег.
— Вьется, сыплет белый снег, все дорожки заметая, — сказала маленькая Ида, потому что так говорят в Смоланде, когда разыгрывается пурга.
А снег в самом деле шел. День клонился к вечеру, снегопад усиливался, потом задул ветер, и поднялась такая метель, что, выглянув за дверь, с трудом можно было разглядеть скотный двор.
— Похоже, быть буре, — сказала Крёса-Майя, — как я домой-то попаду?
— Останешься ночевать, — успокоила ее мама Эмиля. — Можешь спать вместе с Линой в кухне на диване.
— Да, но будь добра, лежи тихонько, как дохлый поросенок, потому что я боюсь щекотки, попросила Лина старушку.
За ужином Альфред пожаловался на свой палец.
— Болит! — сказал он.
Мама Эмиля размотала тряпицу, желая посмотреть, что с пальцем и почему он не зажил.
Зрелище, которое представилось ее глазам, было не из отрадных: рана не затянулась, палец покраснел, нагноился и распух. А от пальца к запястью шли короткие красные полоски.
У Крёсы-Майи загорелись глаза.
— Заражение крови, — сказала она. — Опасное дело.
Мама Эмиля наложила на руку Альфреда повязку, смоченную раствором сулемы.
— Если до утра не станет легче, лучше тебе съездить к доктору в Марианнелунд, — сказала она.
Никто не припомнит такого снегопада и такой бури, какая бушевала в ту ночь над Смоландом. И когда наутро обитатели Каттхульта проснулись, весь хутор, казалось, утопал в огромном мягком белом сугробе. А буря не утихала. Шел снег и дул ветер, так что на двор носа было не высунуть; в трубе завывала вьюга: «У-у, у-у!» Никто никогда ничего подобного не видывал и не слыхивал!
— Придется Альфреду целый день разгребать снег, — сказала Лина. — А может, и не надо этого делать — все равно зря.
Но Альфред не убирал снег в тот день. Его место за столом пустовало, и о нем не было ни слуху ни духу. Эмиль забеспокоился. Надев кепчонку и теплое сермяжное пальтишко, он собрался выйти. Мальчик разгреб снег у кухонных дверей и быстро проложил себе дорогу к людской, которая находилась бок о бок со столярной.
Лина увидела Эмиля через кухонное окно и приветливо кивнула головой.
— Хорошо, Эмиль, ты сделал, что расчистил дорожку, — сказала она. — Теперь можешь быстро добежать до столярки. Ведь никто не знает, когда тебе снова придется там сидеть.
Глупая Лина, она не понимала, что Эмиль пробирался к Альфреду!
В людской было холодно, когда туда вошел Эмиль: Альфред не затопил печь. Он лежал на своем деревянном диване и не хотел вставать. Есть он тоже не хотел. Он сказал, что вроде не голоден. Тут Эмиль еще больше забеспокоился. Уж если Альфред не хочет есть, значит, стряслось что-то серьезное.
Эмиль принес дрова и затопил печь, а потом побежал за мамой. Она тут же пришла; собственно говоря, пришли все — и папа, и Лина, и Крёса-Майя, и маленькая Ида, потому что теперь все всполошились.
Бедный Альфред, он лежал и моргал глазами. Он был горячий, как печка, и все равно его знобило. Красные полосы на руке продвинулись далеко, почти к плечу, — страшно было смотреть.
Крёса-Майя озабоченно покачала головой:
— Как дойдут они до сердца, эти полоски, тогда конец, тогда он помрет.
— Тише, — приказала мама Эмиля, но не так-то легко было утихомирить Крёсу-Майю. Она знала по меньшей мере полдюжины людей в одном только Лённебергском приходе, которые умерли от заражения крови, и добросовестно их перечислила.
— Но это вовсе не значит, что мы должны сидеть сложа руки, — добавила она.
Она думала, что Альфреду полегчает, если взять клок его волос и лоскут рубашки и зарыть их в полночь к северу от дома, а потом прочитать какое-нибудь хорошее заклинание. Она знала только одно:
— Тьфу и еще раз тьфу, пришло от сатаны — к сатане и уйди, да будет так, тьфу и еще раз тьфу!
Но папа Эмиля сказал, что вполне достаточно того заклинания, вернее, ругательства, которое произнес Альфред, когда порезал большой палец. И если Крёсе-Майе нужно что-нибудь зарыть к северу от дома в такую погоду, среди ночи, то пусть она делает это сама.
Крёса-Майя зловеще покачала головой:
— Да уж будь что будет, ох-ох-ох!
Эмиль пришел в бешенство:
— Что это за бабье хныканье! Альфред скоро поправится, понятно тебе?
Тут Крёса-Майя пошла на попятный:
— Ну да, миленький Эмиль, он поправится, конечно, поправится! — И она похлопала Альфреда по плечу, громогласно подтвердив: — Конечно, ты поправишься, Альфред, уж я-то знаю! — Но тут же, взглянув на дверь людской, она пробормотала про себя: — Хотя непонятно, как они смогут протащить гроб через такую узкую дверь!
Услыхав это, Эмиль заплакал. В страхе он схватил отца за рукав пальто:
