Любовь Воронкова - Рожок зовет Богатыря
— А что?.. — в недоумении спросил Антон Теленкин. — А он разве... эта...
— Он один свой хлеб с вареньем съел, — с обидой сказала Светлана, — ни с кем не поделился даже!
— У вас тогда тоже был хлеб. И сало было, — возразил Толя, — и яблоки. Чего же мне с вами делиться? Вы и не просили! Я бы...
— У нас в это время ничего не было, — опять заговорила Катя, — у нас ни крошки во рту не было, а ты один съел большущий шоколад. Я видела. На вот бумажку — возьми. Ты уронил.
На стол с тонким звоном упала бумага с «золотцем». Кто-то начал расправлять ее ладонью на столе.
— Ого! Сливочный!.. Экстра! — Антон вкусно причмокнул губами.
— Ну, что ж ты молчишь? — сказал Сережа своим грубоватым голосом. — Антон, конечно, неверно поступал — ну, так он не подумавши. А когда понял, что нехорошо получилось, так...
— Я... эта... ни одной ягодки один без вас не съел, — пробормотал Антон, — только попробовал чуть-чуть...
— Антон — не пионер еще. А ты, Анатолий, пионер. А поступаешь не по-пионерски, — продолжал Сережа. — А еще с других собрался галстуки снимать!
— Да с него бы, с вашего Анатолия, разве только за это надо галстук снять? — сказала Светлана, и тонкий голосок ее задрожал. — А из ручья бежал, меня бросил? А водил нас по бестропью — из-за своего хвастовства, лишь бы на своем поставить! А на дерево от кабанов залез, сам спрятался, а до остальных и дела нет? Этого мало?.. Да я бы такого пионера одного дня в отряде не держала бы! А вы его еще на выставку посылаете!
Андрей Михалыч сгорбился и надвинул кепку на глаза. Его загорелая, с набухшими жилками рука нервно стиснула хлыст, которым он тихонько постукивал по сапогу. Почему Анатолий молчит? Значит, ему нечего ответить на это?
Отвечает! Рука с хлыстом замерла.
— Подумаешь! — Толя небрежно засмеялся. — А вот и поеду на выставку, вот и поеду! Моего отца директор любит. А уж отец за меня заступится! Понятно вам?
— Понятно! — вдруг взревел Андрей Михалыч и ударом кулака распахнул дверь. — Понятно, все понятно!
Он замахнулся на Толю плеткой. Но вбежавший вслед за ним Борис Данилыч удержал его.
Вот это была неожиданность! Ребята так и застыли кто где сидел. Только Светлана охнула тихонько.
Вошел Иван Васильич, а за ним Саша Боровиков и Алеша.
Первой опомнилась Катя.
— Папаня! — закричала она и бросилась к отцу. — Это ты здесь! Вы... вы приехали!..
Она обняла отца за шею и вдруг заплакала. Тут и все заговорили, закричали — каждый свое.
— Катя, да чего же ты плачешь? — засмеялась Светлана. — Когда плохо было, так ни одной слезинки! Дядя Иван Васильич, вы знаете, все время она веселая была, а я ревела, сколько раз ревела!
— А Сергей нас вывел... эта... — начал было Антон.
Но Сергей прервал его:
— Ну и ладно. Нашел про что говорить!
— Папаня, а ведь Антон у нас, оказывается, такой парень геройский! — утирая слезы и смеясь, стала рассказывать Катя. — Вот, папаня, ты знаешь, мы все над ним смеялись, а он знаешь как лианы резал и рвал, чтобы нам выйти! И ягоды прямо из-под морды у медведя выхватил — это чтобы нам принести! И кабанов пугал. И в бестропье все время с Сережей впереди!
— Только если бы не Сергей, мы бы... — начала было Светлана.
Но Сережа опять прервал ее:
— Да ладно тебе! Вот еще!
Иван Васильич улыбался, кивал головой и все повторял:
— Ремнем бы вас всех, чтобы не убегали! Ремнем бы или здоровой хворостиной...
— Ну что же, — сказал, усмехаясь, Алеша, — вы тут подкрепились, как видно? Молодцы! Вот путешественники, честное слово!
Он говорил, а сам косился на Андрея Михалыча, который стоял у окна, ни на кого не глядя. Толя сидел за столом, опустив голову, и молчал.
Андрей Михалыч обернулся, покосился на сына:
— Ну, а ты что же про свои подвиги не расскажешь, председатель совета дружины? Что же ты молчишь — ты ведь у нас оратор. — И, обернувшись к Алеше, добавил: — Вот полюбуйся, вожатый, какого «героя» мы с тобой вырастили и воспитали!
Алеша поглядел на Толю:
— В чем дело, Анатолий? Что такое тут, честное слово?..
Толя сверкнул на него потемневшими глазами и снова опустил ресницы. Он побледнел, губы его подрагивали, тонкие брови сошлись к переносью. Слезы душили его, но Толя терпел. Только бы не заплакать! Только бы не заплакать! Только бы не заплакать!
— Что ж, Андрей Михалыч, — Иван Васильич прервал тяжелое молчанье, — поблагодарим Бориса Данилыча, да и домой бы? Дома-то беспокоятся. Ждут.
— Да, — объездчик хлестнул плетью по сапогу, — надо домой.
Он зашагал было к выходу, но у двери обернулся:
— Счастливый ты, Иван Васильич! Гордиться можешь своими детьми. И завхоз Теленкин может гордиться. И на эту вот, — он указал на Светлану, — на городскую, только радоваться. А мне...— Он махнул рукой.
— Ничего не понимаю, честное слово! — пожал плечами Алеша. — Что же это Анатолий натворил?
— Вот то-то и плохо, что вы, пионерские вожатые, ничего не понимаете. Глядели бы внимательней, кого вы в отряде отличаете, заглядывали бы в человека поглубже, так понимали бы! — оборвал его Андрей Михалыч. — Съесть кусок тайком от товарищей! Бросить товарищей в опасности! Да мне на свет стыдно глядеть, что у меня такой сын вырос! Тьфу!
— Да что вы уж так-то, Андрей Михалыч! — вступился Борис Данилыч. — Не сердитесь, бросьте. Жизнь-то еще впереди. Человек еще молодой, десять раз переменится!
— Ребята, домой! — нахмурясь, крикнул Алеша. — Дома разберемся.
— Домой! Домой! — подхватили ребята.
— Подождите! — остановила их Катя. — Надрызгали, а убирать за нами кто будет? Борис Данилыч, да?
— Дельное замечание, — сказал Алеша. — Прибирайтесь. Все приберите. А мы пока лошадей оседлаем.
— Ну что же, Анатолий, — Иван Васильич тронул за плечо Толю, который все еще неподвижно сидел у окна, — поедем, брат! На этом дне жизнь-то еще не кончается.
Толя встал. Отыскав кепку, он надвинул ее на свои густые кудри и молча вышел из дома. И так же молча, ни на кого не оглянувшись, пошел вниз по тропе.
— Эй! Куда ты один!— закричал Антон. — Тольян, куда!.. Э!..
— Подожди! Вместе поедем! — закричал и Сережа. — Андрей Михалыч, смотрите, Толя один пошел!
— Пусть идет! — ответил Андрей Михалыч, седлая лошадь.
Андрей Михалыч не обернулся и не посмотрел на Толю. Он был рассержен, обижен, огорчен, он презирал сына... Но сквозь это презрение к сыну пробивалось и тягостное недовольство собой. А сам-то он, отец, — прав ли? Учил переходить через ручьи, учил разжигать костры и влезать на деревья. Но быть хорошим товарищем, помогать другу, когда тебе и самому тяжело, делить последний кусок хлеба — этому отец его не учил! Да и как придет в голову учить этому? Ведь это само собой должно быть понятно! Но, оказывается, вот нет, не всем понятно это!
А Толя шел и шел не оглядываясь. Так и ушел один, никому не сказав ни слова, и зеленые цветущие заросли приняли и заслонили его.
Алеша молча проводил его глазами. Он тоже был расстроен.
— Ничего, — сказал Иван Васильич, — перемелется — мука будет. А парень — того, задумается. Вот съездит на выставку...
— Ни на какую выставку он не поедет, — возразил Андрей Михалыч. — На выставку посылают лучших.
— Задумается, — повторил Алеша слова Ивана Васильича. — Тут не только Анатолию придется задуматься... И как же это все так получилось? Честное слово, понять не могу...
В это время из дома вышел Сережа.
— Папаня, — обратился он к отцу, — у тебя рожок с собой?
— С собой. А что тебе?
— Мне бы надо тут еще остаться…
— Это зачем же?— удивился Иван Васильич. — Еще не устал нешто? Еще по дому не соскучился?
— Да нет, не это... — Сережа теребил в руках свою рыжую кепку. — Богатыря-то мы не загнали... А ведь он тут где-то, бродяга, ходит! Я его своим берестяным рожком раза два вызывал. Но у этого голос не такой.
— Почему ты думаешь, что он тут? — спросил объездчик.
— Да уж знаю. Все время за нами ходит, а в руки не дается. Вот если тихо посидите в доме, то он обязательно подойдет! Вот если бы вы тихо посидели... На рожок подойдет!
Борис Данилыч охотно улыбнулся:
— Ну что ж, товарищи! Давайте посидим. Хоть чайку попьем. А то как-то подхватились и гостеванье сорвали!
Все снова вошли в дом. Борис Данилыч расшевелил огонь в плите, поставил чайник. А Сережа взял у отца рожок, вышел на поляну перед домой и заиграл. Звонкая, чистая песенка понеслась в тайгу; она искала оленя, звала его, подманивала... Она взлетала к вершинам сопок, где вьются каменистые козьи тропки, она проникала в распадки и вплеталась в звон ручьев. Она тревожила сонную полуденную тишину лесной чащи, реяла над сочными цветущими травами и трепетала в древесных вершинах, привлекая внимание белок и бурундуков... На одной из полянок, усеянной солнечными пятнами, она отыскала Богатыря, отдыхавшего под липой. У оленя дрогнули уши, он прислушался, раздул ноздри, встал... Это его звала знакомая, звонкая, как ручей, песня, добрая, как хлеб, ласковая, как теплая мальчишечья рука...
