Борис Лапин - Серебряный остров
Павел Егорович представил себе тропу через перевал: девять крутых, исхлестанных пургой, утонувших в снегу километров. И девять обратно. А если сани тянуть… По Байкалу путь заказан, в такую погоду лед трещит, дыбится, дважды два в трещину угодить. «А сам-то ты как… пошел бы? — спросил он себя и поежился от пробежавшего по спине морозца. — Не вдруг решишься, боязно. Правда, Санька сын охотника, да и сам таежник с малых лет, не заблудится, не замерзнет, это уж точно. А все же выходить в такую метель без крайней надобности… Но так рассуждать нельзя. У них вся жизнь впереди. И если сегодня Санька смалодушничает, струсит — может струсить и завтра».
Надев шапку и на ходу застегивая полушубок, Павел Егорович торопливо сбежал по лестнице, вышел во двор и принялся расчищать дорожку от крыльца к калитке. Тут-то и появился Санька.
— Здравствуйте, Павел Егорович! — прокричал он. — Зря вы это, все равно заметет.
— Здравствуй, Медведев. Думаешь, зря? Как по вашим охотничьим приметам, надолго пурга?
— Надолго! Павел Егорович, а вы уверены, что встреча состоится? Дорога-то… ни одной машине не пройти.
— Непременно состоится. Если полковник Матвеев сказал….
И Павел Егорович улыбнулся своей внешне почти неприметной улыбкой. Нагнулся, ухватил горсть снега здоровой левой рукой, подержал на ладони. Забытые морозные иголочки кольнули кожу.
— Знаешь, что мне напомнил этот снег? Вот такая же была пурга, только в степи, а там никаких ориентиров… Значит, говоришь, не стоит разгребать? Пожалуй, и верно, не стоит.
Они остановились у лестницы, голиком счищая с валенок снег.
— Давняя история. В сорок первом это случилось, в начале войны, — продолжал Павел Егорович. — Я учился тогда в военном училище, сразу после школы призвали. Да что мы стоим, заходи, садись к печке, все потеплее… Так вот, в тот день мы ходили на стрельбище. Каждому выдали по шесть патронов. Лег я в снег, отстрелялся, собрал гильзы.
— Зачем? — удивился Санька. — Зачем вам гильзы понадобились?
— Мне-то они не понадобились, — усмехнулся Павел Егорович. — Но по строгим правилам военного времени все гильзы полагалось сдавать командиру. Во-первых, тогда каждый грамм цветных металлов был на счету. А во-вторых, вдруг у кого-нибудь патрон останется в магазине? И вдруг выстрелит винтовка в самый неподходящий момент — в карауле, на пример? Правило было строжайшее, командир лично за каждую гильзу отвечал. Но в тот день мы не стали сдавать гильзы на стрельбище — занялась метель. Вот такая же, только позлее, в степи для нее раздолье. А сдавали в казарме. Вынул я свои — только пять! Все обшарил — нету. Потерять по дороге не мог, хорошо помнил: сложил я их в карман гимнастерки и пуговицу застегнул. Значит, одна осталась в степи.
Докладываю командиру, а у самого голос дрожит. Авось, думаю, простит, душевный все-таки человек. Но командир не простил, да и не мог простить, не имел права. Сам знаешь: тяжело в учении — легко в бою. А бои нам предстояли тяжкие, прямо сказать, смертные бои. Глянул командир на часы и говорит:
— Даю вам сроку до шести утра. Ночь в вашем распоряжении. Не будет гильзы — сами понимаете…
Посмотрел я на товарищей — кто письмо домой пишет, кто воротничок подшивает. Хорошие ребята, но кому захочется из-за каково-то растяпы в этакую метель идти, когда не только патрон — стрельбище в степи не найдешь. Тебе вот разве захотелось бы? И вдруг кто-то сзади хлоп меня по плечу. Оглянулся— друг мой лучший. Звали его… Ну да неважно.
— О чем задумался, детина? Пошли, время еще есть.
Поплутали мы часок по степи, но стрельбище нашли. Тут нас и ночь накрыла. Узнал я свою мишень, отмерили от нее шагами двести метров, давай искать. Сначала сапогами снег разгребали, промерзли оба— все без толку. Говорит дружок:
— Нет, Паша, так дело не пойдет. Руками надо.
Стали перебирать снег руками. Через пятнадцать минут пальцы уже не гнулись, закоченели. И кабы точно знать, что здесь она, гильза, а то ведь отмерили-то на глазок. К тому же темно, собственных рук не видно. Меня уж отчаяние охватило.
— Ты-то, — говорю, — за что страдаешь? Плюнь, иди в казарму, я один.
И думаешь, утешал он меня, ободрял, успокаивал? Как бы не так! На чем свет стоит ругал. И олух я, и разиня, и мокрая курица, и уши развесил, и нюни распустил, и не винтовку бы мне в руки, а поварежку. Всю ночь разгребали мы снег закоченевшими пальцами. Отогревали за пазухой — и снова в снег. Казалось, полстепи обшарили…
— И нашли? — не вытерпел Санька.
— Нашли. Без пяти шесть сдал я ее командиру. Ни слова он не сказал, только глянул на мои руки и послал в лазарет. А что лазарет? Смазали мазью да еще пропесочили. И ведь надо же: мне сошло, а у друга два пальца на левой так и остались скрюченными. Как зубья на граблях. Безымянный и мизинец. Когда уезжали на фронт, вернул нам командир тот патрон.
— Возьмите, — говорит, — и помните о воинской дисциплине, о настоящей дружбе. Может, и уберегут они вас от вражеской пули. Постарайтесь, — говорит, — вернуться… Мальчишки мои…
Так всю войну и прошли мы втроем: друг, я и патрон. И действительно, повезло, оба живыми вернулись, уберег талисман. Вот какая история…
— История что надо, — раздумчиво произнес Санька Медведев. — Что же вы нам ее раньше не рассказали, Павел Егорович?
— У меня из таких историй вся жизнь состоит. С вашим братом, думаешь, легче? Ну ладно, иди, мне еще тетради проверять.
Санька убежал, Павел Егорович сел за тетради, но все поглядывал в окно — решится или на решится? Думал: «Так и проверяется человек. Не пойдет — никто ему слова не скажет. Зато в другой раз дело посерьезнее будет, а опыт тут как тут: без меня обойдется. Только дай себе поблажку раз… Ну, решайся же, Санька, решайся, смелость города берет!»
Он встал, пощупал едва теплую печь, собрал с пола отвалившуюся известку. А когда снова посмотрел в окно, маленький силуэт лыжника уже почти растаял в снежной круговерти.
…Зал был украшен по-праздничному. На сцене, у знамени школы, стоял почетный караул. Самое видное место занимал портрет земляка, убранный вечнозелеными веточками пихты. Герой… Мальчишкой бегал он по Горячим Ключам, купался в Байкале, карабкался по Скалам и учился в этой же школе, только в старом здании, там, где теперь интернат. Может, даже парта его сохранилась. Вокруг портрета — витрины: газетные вырезки, фотографии, треугольнички фронтовых писем, Указ о присвоении старшему лейтенанту Матвееву звания Героя Советского Союза. А неподалеку пристроилась пожилая женщина с белой головой — мать Героя.
Ребята заполнили зал за час до начала встречи. Дежурные носили стулья из кабинета физики. А в первом ряду оставалось два свободных места — их оберегала Валя Рыжова.
Павел Егорович снова стал у окна своего кабинета. Теперь он ждал не только Матвеева, беспокоил и Санька Медведев. Дойдет ли? А если дойдет, как притащит Цырена? Может, лучше было не рисковать, отговорить? Ведь случись что — головой отвечать придется. Все-таки тайга, мороз, метель, а они — мальчишки. Дети…
Без пятнадцати пять к школе подкатили широкие легкие санки. Запыхавшийся, обессиленный Санька выронил веревку и, не снимая лыж, повалился на крыльцо. Опираясь на лыжные палки, которыми всю неближнюю дорогу изо всех сил помогал другу, вылез из саней Цырен и на одной ноге запрыгал к двери.
К Саньке робко подошла Валя, хотела помочь снять лыжи, однако Санька отмахнулся от нее рукавицей, даже разговаривать не стал. А Цырен, наоборот, весь так и потянулся ей навстречу. Но Валя этого не заметила. И, видно, огорчила Цырена, Дело понятное, в их возрасте не больно-то деликатничают с чувствами друг друга.
Когда Павел Егорович спустился вниз, Санька уже рассказывал товарищам, как браво перемахнули, перевал и какой там, в горах, ураган. Цырен нехотя поддакивал. А в темном уголке возле лестницы молча глотала слезы Валя Рыжова. Подойти к ней Павел Егорович не решился.
«Вот тебе и дети, — думал он. — Мальчишки и девчонки… Выходит, не вся их жизнь как на ладони, И не все ты знаешь, директор. А может, кое-что и не нужно знать».
Время приближалось к пяти, а Матвеева все не было. И Павел Егорович усомнился: не напрасно ли понадеялся на земляка? Будь ты хоть семи пядей во лбу — как преодолеешь эти проклятые заносы? Ох, нехорошо будет, если…
И тут его ухо уловило знакомый звук. Танк! Незабываемый, навеки родной звук. Для человека, прошедшего всю войну под броней, нет лучшей музыки, чем гул приближающегося танка! Забыв про метель, раздетый, выскочил он на улицу. Это был не танк. Это был трактор. Мощный и быстроходный трелевочный трактор…
В семнадцать ноль-ноль в зал вошел высокий полковник с золотыми погонами, с маленькими танками в петлицах, в орденах, с золотой звездочкой Героя. Все встали и зааплодировали, а он растерянно улыбался, оглядывался по сторонам, словно надеясь, что это не его так встречают, кого-то другого, более достойного почестей… Наконец и он смущенно зааплодировал.
