Анатолий Мошковский - Трава и солнце
«Черт с ней, пусть пропадает! — вдруг решился Аверя, засовывая леску под обнажившиеся корни небольшой елки. — Зато нос им утру!»
Совсем выбившись из сил, он уполз в кусты и, весь скрючившись и завернувшись с головой в плащ, стал ждать. Минут пять напряженно прислушивался — не раздастся ли лай? — и повторял наизусть слова инструктора, как надо вести себя, когда приблизится собака. От напряжения Аверя устал. Задумался. Вспомнил Фиму. Все еще торчит возле «Буфета» с семечками или уже домой умотала?
Грозный лай вбил его душу в пятки.
Страх бился в нем секунду-другую. И вошел он в Аверю не потому, что он был трусом, а потому, что забылся на мгновенье. А еще оттого, что слишком уж быстро раздался этот остервенелый лай.
Мужской голос — он совсем не был похож на Сашин — что-то крикнул. И хотя Аверя знал: все, что от него требуется, — это лежать, он вскочил, закричал, замахал руками, и на него навалилось что-то огромное, тяжелое и сшибло с ног. Он забил ногами и руками и услышал сухой треск — словно небо треснуло от грома.
И тут же услышал голос:
— Фу, фу!
И команду для себя:
— Руки вверх!
Аверя вскинул руки: людей с поднятыми руками служебные собаки не трогают.
Выстрел замолк, и Саша убавил поводок. Из страшной собачьей пасти ниточками тянулась слюна. Черная, жесткая, как у дикого кабана, шерсть торчком стояла на загривке. Выстрел был крепколап, мускулист и тверд в груди.
Саша что-то сунул ему в пасть, и Выстрел, как самая заурядная дворняга, заработал хвостом и захрустел.
— Отлично. — Саша вытер рукавом гимнастерки щеки.
У Авери, мокрого и ослабевшего, сразу отлегло внутри.
— А чего там, конечно, отлично, — сказал он, сбрасывая плащ.
Выпрямился. Отдышался. И вдруг почувствовал холодок на правой ноге. Глянул на ногу, и сердце екнуло: вся правая штанина, вместе с трусами, сверху донизу была порвана. В чудовищной прорехе виднелось незагоревшее тело.
— Не по инструкции вел себя — потому, — заметил Саша, поглаживая Выстрела.
— У-у, зараза! — шикнул Аверя. — Чтоб тебе…
— Бежать не надо было: сапог бы съехал, ну и цапнул бы… Инструкции — они недаром пишутся. А он тебя ничего — чистая работа.
Они пошли сквозь кустарник к машине.
— Как же я теперь домой явлюсь? Через весь город идти-то.
— Не огорчайся, доставим… А вот тебе леска — целехонька, только в одном месте фанерку прокусил.
Аверя, не ощутив радости, сунул в карман леску.
У машины Саша снова сделал резкий полукруглый жест, показывая Выстрелу на кузов; пес упруго подскочил, сжался, разжался в воздухе и очутился в кузове.
Английских булавок у пограничников не оказалось, и Аверя удрученно смотрел на пробегавшие дома Центральной улицы, придерживая разлетавшиеся сзади края штанины.
С ненавистью поглядывал на Выстрела, на его умные карие глаза, на мокрый, вздрагивающий нос и повторял про себя:
«Ух, я бы тебе… Еще улыбаешься… Я бы…»
Саша предложил Авере доехать до заставы и там отремонтироваться, но Аверя наотрез отказался: не вынес бы он смеха пограничников.
— Так как же ты?
— Как-нибудь.
Чтоб ближе было до дому, машина доставила Аверю до начала ериков — длинных нешироких каналов, которые прорезали почти все Шараново и являлись как бы его улицами. По такой улице можно было проехать на лодке или пройти у края по кладям — доскам, постланным на столбики.
— Благодарю, Аверьян! — Саша хлопнул по его руке. — Славно мы сегодня поработали! Ты отлично прокладывал след. Благодарю от всего личного состава…
— Да чего там… — поморщился Аверя, оглядываясь по сторонам, и, видя, что никого вокруг нет, стал сползать с машины.
Машина затарахтела и умчалась, а он прижался спиной к заборчику. Самое скверное, что порвано сзади: выйдет кто-нибудь и увидит, а потом пойдет по всему Шаранову звон…
Пограничники — эти умеют держать язык за зубами, служба у них такая, а взять какую-нибудь Алку или…
Слабый плеск воды заставил Аверю вздрогнуть и еще крепче прижаться к заборчику. По ерику (а точнее, по улице Нахимова, где он жил), отпихиваясь веслом, ехал Акимов дед — дед Акиндин. Лодка была сильно нагружена рифленым шифером и глубоко сидела в воде. Седая борода деда развевалась на ветру, как флаг.
— Пособь-ка! — крикнул он, подъезжая к мостику, доски которого специально для пропуска лодок не крепились к столбикам.
Аверя оглянулся: справа по кладям с сумкой, набитой газетами и журналами, шла почтальонша Вера, и Аверя не посмел оторваться от заборчика.
Дед Акиндин уставился на него:
— Оглох или к смоле пристал?
Аверя молчал.
Дед выбрался на клади, поднял широкие доски мостка и стал ногой проталкивать лодку.
— Приди теперь к нам за яблоками!.. — опустил доски и веслом оттолкнулся от дна.
Шагов двадцать Аверя пробежал благополучно, без единого свидетеля. До дому оставалось метров сто, но здесь было оживленное место: перекресток двух ериков.
Все похолодело у Авери, когда он увидел Алку. Тоненькая, в аккуратненьком голубом платьице, с таким же бантом в волосах, бежала она навстречу ему.
Аверя прилип к камышовому плетню. Проскрежетал зубами: трусов бы не тронул, подлый! А то ведь видно все…
— Здравствуй, Аверьянчик, — запела Алка и красиво посмотрела на него лучистыми глазами. — Ты, говорят, отличился сегодня…
Аверю облил холодный пот: дошло уже?
— Как отличился? — Он стал осторожно прощупывать обстановку.
— На машине уехал. Один. С пограничниками. И с собакой… Ты такой отчаянный!..
Аверя заулыбался. Услышать это после стольких страданий было приятно. Все-таки она ничего девчонка, Алка, понимает его, и такая тоненькая и хорошенькая. Но лучше бы встретилась не сейчас…
— Ну ты чего все стоишь? — Алка подошла к нему.
— А тебе чего? Хочу — и стою.
— Смешно как-то.
— А ты чего остановилась? — Аверя стал сердиться. — Ведь шла куда-то?
— А теперь хочу с тобой поговорить.
— А мне некогда. Иди, куда шла.
— Некогда, а сам стоишь… Сейчас плетень упадет.
— Плевать! — Аверя едва сдерживал себя.
Раздался стук туфелек, и Аверя увидел Фиму с корзиной на руке. Не хватало еще одной!
— Отторговалась? — спросила Алка. — Сколько выручила?
— Тебе не сосчитать.
— А все-таки?
— Сама поторгуй — узнаешь. — Голос Фимы был глух и недобр.
— Мы этим делом не занимаемся. Мама никогда не пошлет меня торговать. Даже виноградом. В прошлом году у нас его было завались сколько, а продавала соседка, тетя Шура. Самим ведь неудобно, мы к тому же пионерки. Что скажут…
У Фимы сузились глаза.
— А мне удобно. Я врожденная торговка!..
— Ну, раз так…
Фима глянула на Аверю и, кажется, все заметила, потому что глаза ее перестали быть холодными, а в краешках сжатых губ неуловимо затрепетала улыбка.
Аверя сделал ей таинственный знак: повел бровью на Алку и тихонько мотнул головой в сторону — уведи, дескать.
— Аверчик, — попросила Алка, — пойдем завтра купаться на Дунаец, туда, где кино крутили… Хорошо?
— Ладно, — тут же согласился Аверя. Он готов был на любое, лишь бы отделаться от нее.
— Только не с утра, а попозже, после двенадцати.
— Ладно.
— Ну, пошли к нам, — заторопила ее Фима и подтолкнула плечом, — я такую книгу сменяла в библиотеке…
Больше Аверя ничего не слышал. Он попятился назад, юркнул в пустынный проулочек, перелез через плетень, сверкнув незагоревшей белизной зада сквозь порванные трусы, и под айвами и черешнями стал красться к своему дому.
Глава 2
ФИМА ИЗ «ВТОРОЙ ВЕНЕЦИИ»
Кладь была неширокая, в две доски, и Алка шла не рядом, а сзади. Обдавая шею Фимы теплом дыхания, она без умолку лопотала о том, что на пляже прибавилось еще две палатки туристов. Одна — удивительно красивая, не похожая на остальные, разбитые ранее, наверно, из нейлона, вторая — обычная, какие продают и в их магазине.
В одной из этих палаток, по ее словам, все время раздается музыка, слышится смех, и ее обитатели, видно, не скучают Неподалеку от новых палаток стоит серый «Москвич», на нем, наверно, и прикатили сюда.
Фима слушала ее вполуха: мешали собственные мысли — уж очень не хотелось являться домой с Алкой. Бабка с матерью начнут про семечки спрашивать, деньги подсчитывать. Уж Алка не упустит случая и пойдет по городу языком молотить, что и как.
Жаль, что дом был недалеко, и как ни шла Фима медленно, никак не могла придумать причины, чтоб отвадить Алку.
Помог делу братишка Локтя; в зрелые годы его будут величать Галактионом. Он сидел на приступочке против калитки в их дворик и удил рыбу. Рядом, как воробьи на проводе, сидели еще четыре существа: Федька, по прозванию Лысый, — волосы его были до того белы и редки, что, казалось, их вообще нет; братец Акима, кривоногий и упитанный Саха; молчаливый, но чрезвычайно озорной и отчаянный Толян; четвертый был полосатый котенок Тигрик.
