Рафаэль Михайлов - Тайной владеет пеон

— Благодарю,  сеньор. Но прислуге отеля запре­щается пить во время дежурства. И она выскользнула из комнаты.

— А ведь песня крамольная, — сказал капитан. — Где она нахваталась таких шуток?

— Когда мы высаживались в Пуэрто, — заметил Фоджер, — я вздернул дюжину ее сверстниц за подобные куплеты.

Полковник Леон встрепенулся.

— Стрелять, жечь и вешать! — вот мой девиз. И на­чать с молокососов — иначе... Я говорю вам, — иначе мы не получим здорового поколения и без этих красных идей.

— Вы напились, полковник! — Фоджер поморщился.

— Стрелять! И всё тут! Мой друг Аугусто Чако, сту­пив после десятилетнего перерыва на эту землю, начал с того, что пристрелил собственное чадо.

С дивана послышался сдавленный возглас.

— Ты что, Хусто? — спросил полковник.

— Вы мне сейчас напомнили отца! — быстро ото­звался Хусто. — Он такой же горячий и так же ненавидит красных.

Фоджер подошел к карте. Двое высказались за то, чтобы карательную экспедицию направить к устью Рио Дульсе. Неожиданно прервав офицеров, Фоджер обра­тился к Леону:

— Вам нужно до утра выспаться, полковник. Да и мальчику пора отдохнуть. Заберите его к себе.

Он бросил взгляд на диван: отвернувшись к стене, Хусто крепко спал.

Когда полковник, ведя заспанного Хусто, вышел, Фоджер сказал капитану:

— Закройте обоих до утра. Глаза мальчишки мне не очень нравятся.

Капитан пожал плечами.

— Если это сын дона Орральде...

2.КАТАЛИНА И РОСИТА

Отель погрузился в темноту, когда Каталина, набро­сив на плечи легкую черную косынку, спустилась к вы­ходу. В подъезде ее окликнул часовой:

— Куда собралась? До утра никого не выпускаем.

— У меня сестренка прихворнула, сержант, — ска­зала девочка.

— Возвращайся обратно, — приказ касается всех.

Каталина вернулась в свою каморку, с минуту поси­дела на узкой дощатой кровати, подумала и выскочила в коридор. Прошла несколько дверей, свернула во вто­рой коридор, откуда еле приметная дверь выводила на площадку служебной лестницы. Три пролета — и Ката­лина оказалась в подвальном помещении.

Каталина была в кладовой не впервые, но каждый раз ее приводило в восторг обилие хранящихся здесь даров щедрой гватемальской природы. На широких холодильных платформах из плексигласа лежало неж­но-розовое мясо индеек, а рядом в шуршащие кукуруз­ные листья были завернуты белоснежное куриное филе и очень сочное мясо гигантской ящерицы — игуаны. Неистощимой выдумке гватемальских крестьян были обязаны своим существованием десятки сортов фасоли и бобов, среди которых выделялись крупные черные зерна, особенно любимые в северных провинциях. Банановые полумесяцы состязались по совершенству форм с яркими стручками чилийского перца. Бесконечные ряды ананасов напоминали музейную коллекцию ста­ринных корон. Арбузообразные масапаны, которые по­даются на стол и к жаркому и на десерт, заслоняли оранжевую и багряную кожуру апельсиновых рядов.

Здесь имелось все, что нужно человеку для жизни. Но, попадая в этот Лувр[6] яств, Каталина с грустью думала о том, как мало достается гватемальцу от щедрых даров его земли. Все, что здесь лежало, было заготовлено для них, чужаков, напивающихся и орущих наверху, в лучших номерах отеля. И все это великоле­пие — целыми флотилиями белых судов — американская фруктовая компания рассылала по сорока восьми шта­там Америки и без стеснения наживалась во всех странах американского континента.

Подарив последний взгляд ярким плодам, девочка почти бегом направилась по узкому проходу между боч­ками с янтарным виноградным вином. Она отсчитала шесть бочек и легонько застучала по седьмой.

— Тук-тук, — шепотком повторяла она, — а теперь трижды: тук-тук-тук, а теперь снова дважды и снова трижды... А всего десять. Дева Мария, а что, если я ошиблась?..

Прошло несколько минут. В подвале стояла тишина.

— Так и есть, ошиблась, — сказала себе Каталина и от огорчения заплакала. — Не в ту бочку стучала... Как же они узнают?

Она подошла к соседней бочке и собиралась повто­рить операцию, как вдруг скрипнула дверь, в проходе показался человек и быстро зашагал к винным бочкам.

— Кто сюда забрался? — недовольно проговорил он.

Девочка узнала по голосу бармена отеля. Его боя­лась и недолюбливала вся прислуга. Бармен был шут­лив, но придирчив и не спускал забывчивости. Только Каталине он почему-то редко делал замечания, а однаж­ды даже угостил ее плиткой шоколада, но Каталина отказалась.

— Угощай лучше гринго,[7] — посмеялась Каталина. Бармен тогда посмотрел на нее странным взглядом и оглянулся.

— Ах, ах, — запричитал он, — никто не хочет дер­жать язык на привязи. А ведь они не посмотрят, что тебе тринадцать...

И вот теперь дон Гарсиа стоит против нее. Как раз в тот момент, когда ей нужно, чтобы здесь никого не было. Дева Мария, что же делать?..

— Каталина? Что ты здесь околачиваешься? — спросил бармен.

 — Сбежала от всех, — вздохнула Каталина и при­творно спросила: — А разве вам, дон Гарсиа, не хо­чется побыть одному после... общества гринго?

— Мне очень и очень хочется спать, — устало сказал бармен. — А я слышу — стучат...

— Я не стучала, — быстро ответила Каталина и за­молчала: вдруг она себя выдала?

— Слышу — стучат, — продолжал как ни в чем не бывало бармен. — Ну, я и подумал: может быть, Росите требуется помощь?

Каталина со страхом посмотрела на бармена:

— У нас в отеле нет Ро... Роситы, — прошептала она.

— Ну что ж, нет и нет, — согласился бармен. — Тогда пойдем наверх.

— Я должна еще немного побыть здесь, дон Гар­сиа,— жалобно протянула девочка. — Пожалуйста, не прогоняйте меня...

— Хозяин может зайти в любую минуту, — вдруг быстро сказал бармен. — Говори все, что нужно. Твои десять ударов попали ко мне.

— Нет! Мне ничего не нужно!

Бармен улыбнулся.

— Не трать же золотого времени, Росита. Скоро све­тает, а нам нужно выручать Мигэля... Да и тебя уво­дить отсюда.

— Так вы знаете?

— Кое-что знаю. Я подавал в комнату полковника виски и видел рожицу сорванца. Кажется, его чуть не пристукнули.

— Его приняли за кого-то другого, — шепотом ска­зала Росита. — За сына какого-то знатного сеньора.

— Интересно, за кого же?

Росита подумала и вздохнула.

— Не помню... Странное имя. Армандо?.. Нет, Освальдо? Тоже нет...

— Может быть, Орральде?

— Так и есть.

— Это чудесно. Орральде в руках у наших. Мы сего­дня же разузнаем все, что нужно.

Росита с подозрением посмотрела на бармена.

— Послушайте, сеньор, а кто мне поручится, что вы не хотите меня надуть?

— Теперь поздно ручаться, — просто сказал бар­мен. — Я давно мог бы тебя выдать... если бы хотел...

— Дон Гарсиа, если с Мигэлем что-нибудь случит­ся... Знайте — я перережу вам горло!

Бармен одобрительно кивнул головой:

— Ай, ай, какой характер! Но за друга стоит по­драться. Знаешь что, Росита, я дорожу своим горлом, поэтому давай бросим глупости. Тебе известен этот знак?

Он начертил ногой на влажной земле цифры: «54 + 6 + 20» и притопнул, чтобы стереть их.

— В пятьдесят четвертом году, — расшифровала Ро­сита, — в шестом месяце двадцатого числа банды про­клятого президента Армаса напали на Гватемалу. Этот день стал началом нашей борьбы, — вздохнула она и вывела тоже на земле: «3».

— Но три миллиона рабочих людей Гватемалы, — отозвался бармен, — выгонят наемников со своей земли. Так?

— Вы наш, дон Гарсиа, — сказала девочка. — Ну и напугали же вы меня. А кто вам сказал, что я — Росита?

— Карлос Вельесер.

— Вы видели его? — Девочка схватила бармена за руку. — А моего отца не видели?

— Дон Мануэль жив и здоров и мечтает повидать свою Роситу. Он-то и рассказал мне, как ты попала в отель к американцам.

Роситу кивнула. Как это было недавно, и как давно.

...Страшное известие о том, что интервенты высажи­ваются в Пуэрто. Первая победа. А потом отец чистит ружье и почему-то не смотрит на Роситу.

— Ты уходишь, отец? С ними? С Карлосом?

— Что же я, целоваться с бандитами останусь?

— А как же я, отец?

Мануэль молчит. Только яростнее вгоняет шомпол в дуло.

— Я пойду с вами, отец!

— Пойдешь с нами, если надумаешь... Карлос хочет тебя видеть.

Карлос Вельесер говорил с девочкой около получаса. А на сборы оставалось всего несколько часов. Росита пришла домой возбужденная, беспокойная. Мануэль уже стоял с рюкзаком, готовый уйти.

— Как решила, дочка?

— Куда я пойду? Меня и здесь не тронут.

Все поняла детским сердцем, все почувствовала. Тя­желая слеза скатилась по щеке Мануэля.

— Не суди меня строго, — сказал он тихо. — За тебя драться иду. За счастье твое, дочка. А что тебя остав­ляю, — так есть на это решение комитета. Доверяет тебе народ. Рабочий народ. Певунья моя.