Ольга Гурьян - Повесть о Великой стене
На площади у рынка под тенью шелковицы собрались уже продавцы. Мясники везли на тачках свиные и собачьи туши. У одного мясника большое колесо проходило сквозь дно тачки и делило ее на две части. С одной стороны сидел его почтенный отец, не желающий оставаться дома, в другом отделении хрюкала свинья.
Конь, на котором ехал Цзинь, поскользнулся в луже нечистот и обрызгал здоровенного, еще с вечера пьяного молодца, одетого в шелковый халат цвета спелых персиков. Молодец приподнялся на пустом ларе, на котором, положив под голову свой цинь, видно, провел он ночь, потряс кулаком и завопил:
— Эй, будешь помнить храброго Цзин Кэ! За грязь на моем халате — кровь на твоем! — И, отвернувшись, он запел в печальном тоне, и все мясники начали ронять слезы.
В ущелье звенит ручей,Невидим небрежным взорам.Кто не слушает мудрых речей,Под вечер погибнет с позором.
Один из мясников, вглядевшись в лицо Цзиня, дернул Цзин Кэ за рукав и шепнул:
— Будь осторожен! Это сын могущественного человека!
И храбрый Цзин Кэ вдруг вскинул ноги кверху, скатился по ту сторону ларя и исчез, будто никогда его здесь и не было. Но Цзинь уже ускакал дальше.
С надвратной башни сторожевой воин плевал вниз, и один плевок попал Цзиню на плечо. Он хотел было ответить тем же, но вовремя вспомнил, что кто плюет в небо, попадает на свою головную повязку, и, сделав вид, что ничего не случилось, въехал в ворота.
Здесь в полумраке высокого тесного коридора была давка, потому что ворота открылись недавно и в них хлынула толпа огородников и крестьян, принесших в город на продажу овощи, яйца и живых кур. Им навстречу торопились выйти из города женщины, несшие под мышкой своих гусей и уток, чтобы дать им поплавать в окружающем город канале. Цзинь попал в людской водоворот, закрутился и забранился и вдруг увидел еысоко над своей головой два страшных лица, сверкающих белизной, с чудовищно круглыми глазами и искривленными ртами. Это брели на высоких ходулях бродячие фокусники, заранее расписавшие себе лица, чтобы, не теряя времени, начать представление на городских улицах. Цзинь хотел было повернуть назад, чтобы посмотреть два–три фокуса, но передумал и вместо того ударил коня плетью, ускоряя его шаг.
Наконец мальчики выехали за высокие земляные стены города, но огромный город словно выплеснулся вслед за ними невзрачными домишками мастеровых — кузницей и лавкой камнетеса, где на глыбах камня стояли глиняные горшки с бледными осенними цветами; жилищем красильщиков, развешивающих на шестах окрашенные в яркие цвета ткани. Улица кончалась хибаркой, где под плетенным из соломы навесом темная, как земля, старуха продавала последние осенние плоды.
Цзинь хлестнул коня и помчался вперед. О том, какому охотнику какая встретится дичь, и о том, как Цзиню предложили поесть поросятины, читатель узнает из следующей главы.
ХИЖИНА НА СКЛОНЕ ГОРЫ
Время от времени в светлом осеннем небе пролетала стая диких гусей, спешивших на юг. И какой–нибудь оборванный деревенский парнишка, надежда семьи и гордость селения, говорил нараспев:
— Гуси летят углом, и это похоже на знак «жень», что значит «человек». А теперь они летят рядом, прямой чертой, будто знак «и», что значит «один» или «весь».
Но Цзинь и Цзеба не задавались такими учеными мыслями.
Уже несколько часов скакали они на запад по дороге, соединявшей столицу с другими городами. Эта дорога шла сперва мимо дворцов и деревушек и поместий, огороженных высокими стенами. Она шла мимо полей, огородов и рощиц, осенявших могилы предков. Потом повернула она к холмам, окружавшим равнину. Тут Цзинь и Цзеба, покинув большую дорогу, поскакали тропой, ведущей меж холмов, потом по мягким склонам этих холмов все выше, в ущелье, по скалистой горной дорожке, все выше, все дальше.
Когда в небе пролетали гуси, Цзинь спускал стрелу. Но, не видя, чтобы добыча стремглав падала вниз, ворчал, сердясь:
— Если я даже сбил птицу, как ее найти без собаки?
Тогда Цзеба по–собачьи лаял: «Гоу, гоу!» — и вертел рукой, будто вилял лохматым хвостом.
Цзинь хохотал, хлопал в ладоши, и они скакали дальше, а тени становились все короче, и настал полдень.
— Го–го–господин! — заговорил наконец Цзеба. — Я го–го–голоден!
— Дурак! — ответил Цзинь. — Что ты гогочешь, как гусь? Где в этих горах я достану тебе еду?
— Го–го–господин, я не гу–гу–гусь, но съел бы–бы–бы г-гуся!
— Замолчи, Цзеба, заика, дурак! Я сам голоден. Кто виноват, что нет нам охотничьего счастья? Потерпи, несчастный заика!
— Г–г–господин, вон еда! — И Цзеба показал протянутой рукой вверх и вперед.
Сперва Цзинь ничего не мог рассмотреть в игре света и теней, в трепыхании листвы, в перебежке солнечных пятэн, в переплетении вздымающихся стеблей и свисающих веток.
— Т-там, в-вон там! — твердил Цзеба.
И вдруг Цзинь увидел хижину, прилепившуюся к скале над извилистой узкой тропой. Он увидел ее так ясно и отчетливо, что не мог понять, как это мгновение назад он мог не заметить высокие столбы, на которых она стояла, заплетенные ветвями стены, открытый балкончик, свисающий над пропастью, и толстую соломенную крышу. Над хижиной склонилось деревце хурмы, уже потерявшее почти всю листву, и лишь несколько темно–коричневых листьев, будто отлитых из старой бронзы, еще держались каким–то чудом, оттеняя плоды, похожие на горящие фонарики. Над хижиной шевелилась прозрачная голубоватая завитушка дыма.
Цзинь облизнул губы, глотнул слюну и, чтобы обмануть судьбу, сказал насмешливо:
— Не надейся, Цзеба, что немытая крестьянка угостит тебя закусками и вином.
— Ах нет, господин, — возразил Цзеба, — это не крестьянская хижина. Думается мне, что это кабачок и что голодные путники могут здесь получить и еду и п-питье.
Пока, запинаясь, он говорил эту такую для него длинную речь, они незаметно добрались до самого порога хижины. Тотчас же, будто она следила за их приближением, как пау–чиха следит за звенящей мошкой, появилась хозяйка.
Это была здоровенная женщина лет за сорок, одетая в городское платье, но по–деревенски подоткнутое, вылинявшее и выгоревшее. Волосы у нее были не убраны. Толстые ручищи уперты в крутые бока. Цзеба тихонько взвизгнул и втянул голову в плечи. Хозяйка мельком взглянула на него, улыбнулась и, кланяясь Цзиню, заговорила:
— Окажите мне милость, сойдите с коня, господин, чтобы ваши благородные кони могли отдохнуть от долгой дороги. Какие прекрасные кони! Они, наверное, любят, чтобы ветер дул им в ноздри. Не то что деревенская кляча, которую
ветер подгоняет, а она ни с места.
— Ты сама деревенская кляча! — грубо сказал Цзинь. — Поторапливайся, подай мне поесть!
— Ах, господин, — говорила женщина, не обращая внимания на слова Цзиня и продолжая поглаживать лошадь, — будь у меня слуга, он обтер бы пот, от которого потускнели их гладкие шкуры, и, дав коням отдышаться, бережно напоил бы чистой водой и подкинул душистого сена, чтобы они восстановили свои силы. Но у меня нет слуги, и придется мне самой о них позаботиться. А вас я прошу пройти на балкон, где вам будет удобно и прохладно дожидаться обеда.
На это Цзинь ответил грубыми словами, каких устыдились бы даже конюхи и возничие, а смысл их был тот, что он голоден и будь хозяйка проклята, если тотчас его не накормит. Но она и виду не подала, что обиделась, и, продолжая кланяться на каждом шагу, сказала:
— Знала бы я, что мою скромную хижину посетит такая знатная особа, уж я бы правдами и неправдами раздобыла кусок мясца. Уж я бы не поленилась, сама бы вышла на промысел. Подстерегла бы добычу, зарубила топором, сварила, испекла бы пироги. А сейчас в моем доме нет ничего, кроме овощных кушаний.
— Ври больше! — прервал Цзинь речь хозяйки. — Никогда не поверю, что ты так разжирела на одних овощах. Посмотреть на тебя — гора сала!
— Ах–ах–ах! — сказала женщина. — Что за шутник молодой господин! Какие слова и какие речи! Мне таких и не приходилось слыхивать!
Слушая эти любезности, Цзинь подумал, что она испугалась его знатности, развалился на циновке, застучал кулаками и закричал:
— Эй, поворачивайся, неси мне поесть! Неси мяса, неси дичи, а свои овощи подавай свиньям!
Тогда хозяйка улыбнулась так сладко, что ее маленькие глазки исчезли в складках щек, а губы, раздвинувшись, обнажили большие желтые зубы.
— Уж раз господин требует мяса, придется его мясом угостить! Я повариха искусная, умею и парить и жарить. Могу протушить кусок мяса так, что будет он нежней небесного облачка. Могу приготовить подливки: сладкие, соленые, кислые, горькие и острые. Могу угодить и нёбу и желудку, так что из жадного рта слюнки потекут…
Так она говорила и с каждым словом подходила все ближе к мальчикам и уже не улыбалась, а хмурилась, и густые брови изогнулись, как мохнатые змеи, над сверкающими глазами. Цзинь откинулся назад и, как завороженный, не мог отвести от нее взгляда, а Цзеба тихонько пискнул и втянул голову в плечи.
