Эдуард Веркин - Кусатель ворон
Сфотографировал. Для блога. Тег «Милосердие».
Кошка… Кот. Такое обилие боевых ран могло сосредоточиться только на коте. Уши отсутствовали вовсе, то ли отгрызли, то ли так и народился, происходя из древнего бойцового рода. Вместо хвоста обрубок, что также указывало на отсутствие в коте миролюбия.
Глаз в одном экземпляре. На шее глубокая, размером с пятирублевик, рана, свежая, едва затянувшаяся. Страшный зверь, какой-то весь квадратный, неприятно мускулистый, видимо, изначально белой масти, за годы свинства и бродяжничества ставшей грязно-серой.
– Бюбхен, кюшай. Кюшай, Бюбхен, – приговаривала Александра.
Бюбхен не стеснялся, жрал судака с деловитым мурчанием, неприятно при этом пошевеливая мускулатурой. Идиллическая картина, определенно «милосердие». Вот почему тут, в Плёсе, так много кошек. Иностранцы покупают у местных копченую рыбу и откармливают ею кошаков из гуманитарных соображений.
– Осторожно, у него может быть стригущий лишай, – предостерег я.
Наивная иностранка Александра не знала, что такое «стригущий лишай», я не стал ее просвещать, не стал разрушать приволжскую сказку.
Бюбхен сожрал судака уже почти целиком, костей осталось немного, ну, и парочка плавников, догрыз хвост и поглядывал вопросительно на Александру.
– Катце…
И Александра достала из рюкзачка железную банку красной икры, тут уж я не стерпел.
– Кошки икру не едят, – соврал я. – Она слишком соленая. Могу пожертвовать карася.
Я достал карася и пожертвовал.
Александра поглядела на меня с благодарностью и подержала за руку. Бюбхен же накинулся на карася с азартом, как мне показалось, все-таки несколько меньшим, чем на судака. Александра же наблюдала за этим событием с неподдельным удовольствием, и я подумал о разнице в наших менталитетах. Вот ей, настоящей немецкой немке, доставляет радость созерцание кошки, поедающей рыбу. А мне, настоящему русскому немцу, доставило бы радость другое – если бы это я ел карася, а этот Бюбхен смотрел бы на меня с завистью и с тоской. Тег «Примат примата», ну, или как-то так.
И представилось мне вдруг – вот пройдет год, и мы будем где-нибудь там сидеть на Рейне, волна плещет, на другом берегу горы, и замки, и дубы поблескивают золотом…
– Витя!
Я обернулся.
Снежана. Почему-то без Листвянко. Что-то случилось, значит.
– Там этого бьют! – сказала Снежана. – Немца, который повыше. Глухонемого!
Дитера бьют, прекрасная новость.
– А Дубина где?
– Он купается… А этого глухонемого-то совсем убьют…
– За что?
– Он с местными поссорился! Беги давай!
Ну, я и побежал. Сдал электронику Снежане и побежал. По Набережной, к центру.
Площадь у двух якорей была заполнена гуляющим народом с теплохода, что-то разглядеть в этой толпе с ходу не получилось, и мне пришлось немного пометаться, прежде чем я увидел, как группа товарищей уводит Дитера вверх по склону, на холм. Отлупят его перед церковью, в лопухах. С другой стороны, для немца опыт незабываемый.
Поспешил за ними.
Кажется, это были художники. Во всяком случае, они были все довольно густо обвешаны всяческими художническими принадлежностями – мольбертами, складными стульями, тубусами. Были немыты, растрепанны и волосаты. Этого мне еще не хватало – разборки между художниками.
Художники свернули в узенькую боковую улицу, которая вела к колокольне. Точно, будут бить в лопухах. Я свернул тоже.
– Эй! – крикнул я. – Подождите!
Услышали, остановились, поглядели на меня насупленно, с неприязнью. Запыхавшийся, я приблизился.
Дитер при виде меня радостно заулыбался, а вообще, если честно, он выглядел немного испуганно, наверное, представлял, что попал в руки русской мафии и теперь его будут истязать утюгом и жареными пельменями.
Художники при виде меня как-то сплотились, не нравился я им, руки стали поглаживать.
– А вы чьих, собственно, будете? – нагло спросил я.
– Суриковские мы, – ответили в ответ. – А ты?
Ага, Суриковское училище на пленэре. Я не стал им отвечать, губу скривил, плечом повел, спросил:
– А паренька за что подхватили?
В художниках определился центр силы, такой широконький с носом, растопырил локти и шагнул вперед, Веласкес такой, Диего Ривейра, видел про него по телевизору, микробов любил рисовать. Этот самый Ривейра достал несколько самодельных открыток, штук пять.
На первой была весьма похоже изображена набережная, и все эти домики и лавочки, и гора с церквами, а с горы спускаются марсианские треножники, а горожане в панике грузятся в лодки, спасаются.
Вторая открытка была несколько более романтического свойства – на набережной на скамейке лирически любовался закатом старый, с палочкой, Дарт Вейдер.
Третья являла собой постапокалиптический Плёс – пересохшая Волга, превратившаяся в канаву, местность, походящая больше на горы, узнаваемая пизанская церковь – единственное из сохранившихся зданий, и рядом с ней на скамеечке сидела девочка с воздушным шариком.
Остальные картинки были нарисованы в этом же духе, а на последней карточке было написано: «20 Sekunden = 5$». Оказывается, Дитер вполне себе практический человек, виртуоз пальца и краски, за двадцать секунден рисует картинку, за пять бакселей продает. Не, если это можно нарисовать за двадцать секунд, то Дитер определенно гений.
– И что? – спросил я. – Интересная мазотня, ну?
– Клиента перебивает, – ответили художники гуртом.
– А вы что, так не можете, да? – сочувственно спросил я. – Инвалидос?
– Мы – художники, – объяснили художники. – А это профанация. Тоже мне, Дали паршивый.
– Но ведь покупают, – возразил я.
Ривейра с отвращением разорвал открытки и засорил природу окрестностей.
– Мы его просили не искушать, а он не послушался, – пояснил Ривейра.
– Он глухонемой, – сказал я.
– А ты, как я погляжу, глухотупой.
Тут я понял, что эти люди не собираются отступать, мстительные творческие поганцы, они явно собирались бить Дитера, а заодно и меня. И пришлось нанести превентивный удар. Я выбрал этого, Ривейру, быстро к нему приблизился и подло пнул в коленку. Несильно, не чтобы покалечить, чтобы обездвижить. Подействовало, Ривейра скрючился и упал, распростерся. Я схватил Дитера за руку, и мы побежали. Вверх, по холму. У нас имелось некоторое преимущество – мы бежали налегке, а художники обремененные живописными принадлежностями, впрочем, они скоро догадались их побросать.
Гора оказалась крута, удирали мы как раз по той самой булыжной тропинке, у Дитера это получалось лучше, поскольку он бежал в хитрых немецких кроссовках на надувном протекторе, а я в китайских кроссовках на полистирольной подошве. Но мне как-то взвезло, я взбежал на горку без происшествий и поскользнулся уже на самом верху, практически на ровном месте, не совсем взвезло.
Поскользнулся и угодил прямо в руки преследователей, и они, само собой, стали меня колотить. Это продолжалось недолго, да и художники били не очень умело, непривычные к этому делу люди, не то что поэты. Дитера, кстати, не били – едва придвинулись, как он принялся пронзительно мычать на немецком языке, и недруги в растерянности отступили. А через пару минут что-то грохнуло, и художники вообще рассыпались, но далеко не убежали.
Это был Жмуркин. Не знаю, чем он грохнул, наверное, взорвал петарду. Во всяком случае, действие возымело, живописцы расступились, я поднялся, побитый.
– Так-так-так, – сказал Жмуркин и достал из кармана пистолет.
И тут я увидел в руках Жмуркина пистолет.
– Ну, что, рембранты, стоит вам отступить. И вон по той каменистой тропинке прямо под горку, под горку, там прекрасная чайная с бесплатным лимоном. Выпейте чаю, поспорьте о Малевиче, я оплачу…
Пятьсот рублей скомкал, швырнул в сторону рембрантов.
– Бегите, пока я добрый. А то как-то некрасиво, я в Дантесы не записывался…
– А мне кажется, мы сейчас надаем вам по морде. Пистолетик-то у тебя игрушечный.
– Игрушечный? Ну ладно, сейчас вот мы и посмотрим…
Жмуркин выстрелил. Невысокий художник в коротких шортах подпрыгнул и ойкнул, оранжевая пластиковая пуля укусила в ляжку.
– Я же говорил – игрушечный! – ухмыльнулся главный Ривейра. – Ну все…
– Стоять! Кто не хочет провести чудный вечер в обезьяннике – стоять!
Но их уже было не остановить, на меня кинулся ближайший, достаточно длинный и преисполненный ярости. Он вцепился мне в куртку и толкнул. И я в свою очередь вцепился в его карманистый жилет и потянул, и мы ухнули в черемуху и покатились по склону.
Такое часто показывают в кино – как кто-то кувырком летит по склону. Должен признать, что это не очень приятное занятие. Плёс – один из центров сноуборда и семейных горных лыж, – это неслучайно. Склоны здесь крутые и повсеместные, так что и мне и моему недругу пришлось несладко. Лично в мою спину то и дело вонзались всевозможные корни, камни и прочие неровности. Я попытался подтянуть к себе руки-ноги, чтобы не сломать, но скорость мы набрали уже приличную, так враскоряку и летел. Кусты пошли плотные, но скорость не снизилась, поскольку крутизна склона возрастала пропорционально, и вдруг кусты и трава кончились, нас подбросило в воздух, мы перелетели через забор и ухнули в бассейн.
