Даниил Аль - Дорога на Стрельну
К обезлюдевшему этому посёлку меня влекла, как говорится, неведомая сила. Я любил заходить в его пустые дома. В каждом из них оставались свидетельства довоенной, мирной жизни, не выметенные вьюгами прошедшей зимы и ни на что не пригодившиеся многим и многим заглядывавшим сюда. Почти в каждом пустом домике валялись на полу покоробленные детские книжки. То и дело на глаза попадались обломки игрушек, резиновые куклы-пищалки, белые чернильницы-«непроливайки». Везде можно было видеть вороха разноцветных лоскутов — обрывки старых платьев, штанов, трикотажного белья. Тут и там блестели на полу черепки разбитой посуды…
Каждый раз моё воображение рисовало простенькую обстановку, которая служила здесь людям. Круглый стол, накрытый полотняной скатертью — жёлтой, зеленой или розовой, но обязательно в большую клетку. Несколько рыжих стульев с прямыми, чуть накренёнными назад спинками. Такого же цвета буфет, во всех дверцах которого торчит по ключу. На полочках за полосками простого зеленого стекла видны в буфете белые чашки, фарфоровые кружки, украшенные большими цветами, гранёные рюмки. На стене, напротив стола, ходики. Однажды я нашёл крашенную в зелёный цвет и отлитую в форме еловой шишки гирьку. В одном из углов комнаты виделся мне детский уголок с игрушками, кроваткой, с неизбежным низкорослым стульчиком с круглой дырой посередине. А на маленьком столике между буфетом и окном стоял, надо думать, патефон. Рядом с ним лежала стопка пластинок. Я даже знал, какие именно. Не так уж много пластинок и было в обороте…
Незатейливый, скромный этот быт казался теперь верхом уюта и благополучия. Шутка сказать, жить без войны! Понять, какое это счастье, можно было только теперь, когда оно кончилось… Здесь, в этих домиках, среди лоскутков и обломков вчерашнего дня, по-особому остро накатывалось на меня смешанное чувство тоски и радости. Тоски по ушедшему времени и радости по поводу хотя бы такой с ним встречи. За этим чувством, одновременно горьким и сладостным, для того, чтобы ещё раз пережить его, я и захаживал в бывший посёлок…
Как-то раз в одном из отдалённых от шоссе домиков увидел я на полу ящик знакомой формы, оклеенный красным дерматином, — патефон. Внутри его на своём месте оказалась ручка для завода пружины, а в специальном кармане под верхней крышкой лежали три пластинки. Само собой понятно, патефон не работал: у него была сломана пружина.
Я решил на всякий случай прихватить патефон с собой. Как выяснилось позже, я поступил исключительно правильно. Этому патефону суждено было сыграть весьма важную роль в нашей жизни.
Через два дня наш артиллерист, лейтенант Привалов, принёс из артиллерийских мастерских отремонтированный патефон. Каким-то образом там сумели склепать пружину.
С большим волнением ждали мы семнадцати часов, когда, во время отдыха, можно будет послушать хорошо всем знакомые пластинки. На одной из них были две арии из «Сильвы», на другой — «Саратовские переборы» и «Барыня», а на третьей — песня из кинофильма «Человек с ружьём» — «Тучи над городом встали» в исполнении Марка Бернеса. Что было на обороте этой пластинки, я уже не помню. До него тогда дело не дошло.
Когда после обеда все возвратились в нашу комнату, лейтенант Привалов стал медленно и торжественно крутить ручку патефона. В мастерских его специально проинструктировали, как это надо делать, чтобы склёпанная пружина снова не лопнула. По общему согласию сначала прослушали «Саратовские переборы», потом поставили «Барыню». Младший лейтенант Фекляшин пустился в пляс между столом и койками. Это было очень смешно. Фекляшин был необычайно высок ростом и несуразен в движениях. Если бы тогда уже было в обиходе слово «акселерат», к нему бы оно относилось с абсолютной точностью. Мы весело смеялись, глядя на его коленца. Потом мы ещё раз прослушали арию Сильвы. И вдруг, когда она уже кончилась, раздались тяжёлые удары кулаком в закрытую смежную дверь. Три-четыре удара сотрясли её. Означать они могли только одно — требование прекратить музыку и шум.
— Чего ему не гуляется по такой погоде? — с досадой сказал Фекляшин, вытирая тыльной стороной ладони пот со лба.
— Спать, наверное, лёг, — пояснил Привалов.
— А нам что, тоже спать ложиться? — буркнул Михеев.
— Братцы, — сказал лейтенант Зотов, — почему мы обязаны догадываться, что означает этот стук в дверь? Предположим, что никто из нас никогда не жил в коммунальной квартире!
— Предлагаю стук в дверь считать аплодисментами! — предложил я. Все рассмеялись.
— Давайте, хотя бы последнюю пластинку прокрутим, — сказал Зотов. — Больно уж на ней песня хорошая. А если Вахмитоненко хочет нам запретить музыку слушать, пусть сюда придёт и скажет человеческим языком: так, мол, и так.
— Верно, — подтвердил Привалов. — В уставе не сказано, что нижестоящий обязан подчиняться стуку вышестоящего.
С этими словами он вновь завёл пружину. Диск пришёл в движение, послышалось шипение, очень громко и чётко прозвучало слово «тучи». В этом месте бороздка на пластинке была испорчена, и, как бывает в таких случаях, слово «тучи» стало бесконечно повторяться.
«Тучи — тучи — тучи — тучи — тучи — тучи…» — завопил патефон. Мы снова расхохотались… Тут дверь из коридора распахнулась и к нам влетел Вахмитоненко.
— Прекратить сейчас же! — закричал он, весь налившись кровью. — Вы где находитесь?! За такое дело я вас всех!..
Договорить он не успел. За его спиной показалась фигура начальника штаба полковника Иванова.
— В чем дело, товарищ майор? Что случилось? — спросил он.
Мы все, и, конечно, Вахмитоненко тоже, встали по стойке «смирно».
— Вольно! — сказал полковник.
— Товарищ начальник штаба, — взволнованно заговорил Вахмитоненко. — Безобразничают товарищи! Командиры называется! Совершенно забыли, где они находятся. Противник рядом, а они чем тут занимаются?! Патефон заводят! Пляшут, понимаете ли! Я потребовал, чтобы они немедленно прекратили. Считаю, что за такое поведение наказать надо.
— А по-моему, вы не правы, товарищ майор, — сказал начальник штаба. — Сейчас время отдыха. Хороший отдых необходим для работы. И музыка — дело хорошее. Я ведь не случайно сюда поднялся. Услышал с улицы — патефон играет, дай, думаю, зайду послушаю… А что касается противника, так это слишком жирно для него будет, если он нас заставит носы повесить и перестать веселиться. Пусть крутят свою машину на здоровье… В рабочие часы — дело другое… А пока отдыхайте, товарищи, отдыхайте.
Полковник ушёл. Не сказав ни слова, ушёл в свою комнату и Вахмитоненко.
— Один — ноль, — заметил Зотов.
— Теперь он у нас запоёт! — потирая руки, сказал Привалов.
Мы выбежали во двор и до самого конца перерыва возбуждённо обсуждали происшедшее во всех деталях.
На другой день, ровно в семнадцать тридцать, мы все, как один, поднялись в нашу комнату и расселись по койкам. Привалов накрутил пружину. Спрашивать, что играть, не надо было.
«Тучи — тучи — тучи — тучи…» — орал патефон. Мы весело ржали. Чем дольше продолжалось бессмысленное повторение одного и того же слова, тем веселее нам было. Каждый, давясь от смеха, поминал Вахмитоненко.
— Ох, и ворочается же он сейчас на своей раскладушке!
— Ох, и катается!
— Зубами скрипит, наверное!
— Подушкой закрылся! — так и сыпались предположения.
— А ведь не выдержит, прибежит!
— Не прибежит! Полковник разрешил играть на патефоне, — значит, все, закон! — уверенно заявил Фекляшин.
— А он скажет: «Вам позволено музыку слушать, а не одно и то же слово без конца повторять», — усомнился я.
— Что ж, тогда ему придётся нас просить ставить другие пластинки, — заключил Зотов. — Вот и прекрасно будет.
— А мы ему тогда скажем: «Раздобудьте, пожалуйста, товарищ майор, побольше хороших пластинок», — размечтался Привалов.
На другой день повторилось то же самое. «Тучи-тучи» звучали часа полтора.
Конечно, если бы Вахмитоненко зашёл к нам и по-человечески попросил не мешать ему отдыхать в часы перерыва, мы уважили бы его просьбу. Но он к нам не зашёл.
На третий день мы снова завели «тучи-тучи» и гоняли их минут двадцать. Правда, прежнего веселья уже не было. Наверное, назавтра мы бы и сами перестали развлекаться таким нелепым образом. А может быть, и не назавтра, а даже через несколько минут. Однако нашей забаве суждено было прекратиться раньше, чем мы успели проявить свою добрую волю. Патефон на полную мощность ещё вопил «тучи-тучи», когда случилось то, что в конце концов должно было случиться: Вахмитоненко не выдержал.
Он вбежал в нашу комнату. На нем не было ремня, не было сапог. Волосы его были растрёпаны, глаза широко раскрыты. Он, видимо, только что вскочил с койки, после того как тщетно пытался заснуть.
Вахмитоненко воздел к потолку кулаки, открыл рот… и тут раздался громовой удар страшной силы. Здание вздрогнуло. Закрытая дверь в стене распахнулась, одна её половинка слетела с петель. Фекляшин растянулся на полу. Привалов упал на патефон. Я присел. Кто-то успел закатиться под койку. Зотов прижался к ножке стола. Михеев бросился лицом вниз на койку и закрыл уши ладонями. Вахмитоненко так и осел в проёме двери с раскрытым ртом и поднятыми руками…
